Одиночество волка

Югов Владимир

В отличие от дяди Коли покойник Вакула считал Сурка человеком горькой судьбы. Имея здравый ум, Вакула, многого наслушавшись, понял сердцем, как страдал бедолага и до приезда сюда, и уже закрепившись тут постоянно. В Сибирь Вакула приехал добровольно, после какого-то слета их сагитировали помогать бедным малым народам, вымирающим и угасающим, как зыбкие звезды на небе. И повидал потом доброволец! Сколько было безрассудства, глупости, пустоты, неразберихи! С 1920 года по семидесятый, покедова старый директор Гариффулин оформил Вакуле добрую пенсию - с продолжением работы на прежнем месте, повидал он и артель тудыт твою маму, где по рельсам жрать садились, по рельсам запрягали, а ночью с плачем кормил каждый свой обобществленный

скот. Потом загоняли в колхоз, потом резали скот... Не помнит Вакула того времени, как отец дяди Коли тут кооператив ставил: приехал-то позднее, тогда, когда уже, пожалуй, все было сделано новой властью, чтобы не только вывозить отсюда сибирское-то масличко, а и днем с огнем кусочка его не найти. Вакуле первое-то время - что? Вранье все, пропаганда. Такого не могло быть! "Было, было, - шептали ему, оглядываясь.
– Было"... Сурок, попавший сюда не по своей воле, про масло не рассказывал. Он говорил, как сюда привезли, как бросили на произвол судьбы, как записали во вражеские элементы, как глаз положили на всех - не лишь на Сурка. Страшные вещи выявлял Сурок. Вакула бил молотом в кузнице и думал: "До чего враг! Враг, он врагом завсегда и будет!"

С большими страданиями читал уже перед смертью Вакула об издевательствах над крестьянином, про голод на родной Украине, который, как бы понарошку создали. Но хоть и был он сердцем мягче, ложиться рядом с Сурком не хотел. И перед самой смертью решил он все тут заработанное отдать земле, откуда пришел добровольцем. На его счастье в том селе правил бывший его дружок, ставший теперь председателем колхоза. Надо сказать, колхоз он вывел в лучшие. И школа в нем есть, и клуб. Так что вроде денег на школу не надо Вакулиных. Но пришла председателю идея: создать в колхозе свой музей. И начать с перечислений Вакулиных. Сам председатель и приехал за телом Вакулы.

Когда лопата Волова стукнулась о доски гроба, он откопал его уже сам, не доверяя ни выпившему Васе-разведчику, ни трезвому, как стеклышко, Мише Покою. Трое земляков Вакулы помогли вынуть заиндевелый, весь в морозе гроб.

– Открыть надо, - сказал самый старший.

Вакула при свете фонарей лежал в гробу, как живой. Бабы завыли. И сразу же припустился снег. Пока Волов снова закрывал крышку, на серьезное, сморщенное в обиде лицо старого кузнеца упали крупные снежинки.

Гроб под непрерывное падание снега понесли к почте, куда директор вызвал из района (за счет почты) вертолет по спецзаказу. Андрюха-молдаванин, которому пришлось ехать на вездеходе, - взятому в долг у геологоразведчиков, испуганно косился на гроб.

– Живых надо бояться, - промолвила Маша-хозяйка, поправляя на деревянных, плохо оструганных досках, снежинки.

Невдалеке от почты стоял вертолет. Пришел Прошин и принес в папке общую тетрадку, исписанную мелким почерком: он не спал всю ночь, шаг за шагом описывая жизнь Вакулы с того самого дня, как узнал его. Было это двадцать лет назад. Тогда не хватало здесь квартир, не хватало тушонки, муки, не хватало порой керосина, один всего магазин. Не магазин, можно сказать, - лавчонка, где орудовала приезжая Клавка-продавщица, сделавшая на Большой земле растрату в тыщу сто рублей. А хлеб выпекали порой сырым, потому что пекарни как таковой не было.

Он меньше говорил, кузнец Вакула, - делал свое да делал.

Старший из земляков поблагодарил Прошина за такое жизнеописание и за такое уважение к деталям.

Все шел снег, когда гроб подвозили к вертолету и когда вертолет уплывал к дальней украинской земле, к ветлам и тополям, к каштанам и вишням, к селу в яблоневых садах, к дому, где родился Вакула. В войну дом снесло фашистским снарядом.

Дядя Коля семенил за своим бывшим другом по топкому снегу, и только темнота скрывала его слезы, плакал он молча, похлипывания уносил ветер, летящий туда, куда отправился вертолет.

Рядом

плакал Миша Покой, вяло помахивая рукой вслед вертолету, давно потонувшему в стуже и ветрах. Миша очень завидовал кузнецу Вакуле и хотел вот так хотя бы ехать отсюда. Миша был чист сегодня, как небо, застекленное первым потеплением, угадывающимся по чистым, кричащим краям небосвода. Все, что происходило сегодня, поразило его своей необычностью и удивительной простотой. Даже мертвые мы нужны, даже мертвые мы не принадлежим себе! Как же надо жить, чтобы при жизни быть понятым и чтобы к тебе приходили как к нужному и достойному! Они везут тебя в тишине, а здесь остается память - и в бане - скобы, забитые твоей рукой, выкованные твоими руками... Тебя везут, но в сущности, вся земля твоя и нет, пожалуй, на ней делений, если ты ее украшал. Ты умер, но ты идешь, тебя везут и, значит, ты нужен. "А я живу и иду сплошняком весь день, а вечером нет воспоминаний, все - мертвечина. Жена плачет на Большой земле, дети плачут, оставаясь у бабушки. Памяти нет. Ни после окончания школы нет памяти, ты занял чужое место в институте. Поехал куда-то после назначения. А люди что-то делали, люди состарились, и их везут к себе на родину. А тебя даже в лес не берут!"

Он подошел к Волову.

– Я вас прошу об одном, слышите? Не пейте здесь! Не пейте! Не пейте, Волов! Страшно вас умоляю! Не надо... А если... Тогда бегите... Завяжите глаза и бегите!

22

Два дня Родион ждал свою дочь. На третий не выдержал: отвез внука к соседке (верст за двадцать жили старик со старухой), сказал им, что Маша больная, увезли ее на вертолете, самому же ему надо сбегать в поселок: есть-де вопрос, в какой час станут вывозить заготовленные дрова, чтобы быть на месте и не уехать в больницу к дочери. Врать Родион сроду не умел, все выходило у него неловко, он себя ругал в душе за вранье, но соседи были люди доброжелательные. Гостеприимством их не обделили; несказанно обрадовались тому, что Родион заглянул с просьбой, особенно обрадовались мальчонке. Как их не понять - живут на заимке вот уже сколько, внуков своих видели в последний раз лет пять назад.

– Так, говоришь, дрова?
– правда, спросил хозяин, выпив рюмку-вторую и прищурил глаз.
– Ну-ну!

– Дрова, дрова!
– заторопился Родион.

– Ну беги. Без огня да тепла народу худо.
– Хозяин привстал, был коротконог, широкий, как заслонка.

Присел рядом с Родионом. Начали с дров, перешли вообще к жизни лесной, к народу теперешнему. Народ и не так и не сяк. Хотя открытие века совершил, под стеклом огурцы и помидоры выращивает, города на болоте поднял, а все равно и не так и не сяк!

– Нефти, - сказал хозяин, - гляди, больше, чем в Баку даем в сто раз. А жилье охотник беречь не научился. Как ты, Родион, не замечал за прошедший час? Раньше у нас мешочек подвешен к потолку, спички там лежат, продукты разные и записка, как людям выйти, ежели они потерялись. А сейчас, гляди... По избушкам-то как леший вредный прошел. Что бы это значило?

Намекал, намекал. На Лексея намекал.

Родион отбрехнулся: кто же его знает, сколько теперь туриста сюда прет по своим делам? Интересуются этим краем, собирают разные сведения. Что людям скажешь неопытным? У них в путеводителях одно понаписано, а идешь - вот тебе другой путь. Небось и возьмешь из избушки все запасы.

– Может и так, - согласился хозяин.
– Но что-то на туристов не похоже. Заезжал ко мне недавно следопыт здешний. Он кое-что порассказал. И тебе, гляжу, было бы интересно послушать.

– Как-нибудь в другой раз, - сник Родион, собираясь в дорогу и прощаясь с внуком.

Хозяин долго и пристально глядел на него.

– Как знаешь. Только, гляжу, и мы, старики, голову начали из-за этой молодежи терять. Они живут по своему, не по-нашенскому, а мы тоже свои традиции стали подпорчивать.