Огненные палаты
Шрифт:
Он больше не может говорить, об этом я тоже позаботилась. То же самое зелье капля по капле высосало силы из каждого его мускула: из пальцев рук и ног, из его мужского достоинства, а теперь и из его языка. Оно сделало жидкой его кровь. Сладкие вина Востока и пряности Индии замаскировали горький вкус. А вот взгляд у него по-прежнему острый и ясный. Он не утратил рассудка, и в этом тоже я вижу милость Господа. Это восхитительное чистилище. Он заперт, все понимающий и лишенный дара речи, в оболочке своего тела, которое больше ему не подчиняется. Он знает, что я зодчий его недуга.
Мой муж хочет, чтобы я проявила милосердие, но я не стану. Он молится, чтобы я сжалилась над ним, хотя стал бы презирать меня, если бы я это сделала. Когда я отправляюсь в часовню, чтобы помолиться об облегчении его страданий, я оставляю дверь приоткрытой, чтобы он мог слышать, как Господь насмехается над ним. Как я насмехаюсь над ним.
И я позволю ему прожить еще ровно столько, чтобы он успел узнать, каково это – страшиться шагов в ночи. Каково это – лежать, как лежала я, ночь за ночью, молясь, чтобы сегодня он не пришел в мою постель. Умоляя Святую Деву защитить меня.
Если челядь и удивлена заботой, которой я его окружаю, у них хватает ума не выражать своего удивления вслух. Ведь когда он умрет, я стану здесь полновластной хозяйкой и им придется держать ответ передо мной. Если до кого-то и доходили слухи о наследнике Пивера, у них хватает ума не обсуждать их в моем присутствии.
Да простит меня Бог, но я намерена сполна насладиться этой игрой. «Мне отмщение», – глаголет Господь. Кто мы такие, если не твари Божьи, чтобы идти Ему наперекор?
Глава 15
Пит и Видаль сидели по разные стороны от камина. Комната была изысканно и богато обставленная, с широкими подоконниками и фигурными стрельчатыми окнами, выходящими на улицу. Одну стену занимал большой каменный камин с дымоходом и блестящей стойкой для каминных приборов; сбоку от него лежали меха и корзина с наколотыми поленьями. Все в этой комнате было проникнуто набожностью: деревянное распятие над притолокой высокой двери; гобелены тонкой работы, на которых святой Михаил вел архангелов на битву; живописное полотно, изображающее святую Анну, между окнами. Мебель была простая, но добротной выделки: два кресла полированного дерева с гнутыми подлокотниками и вышитыми подушками, между ними – стол. Книжный шкаф с глубокими полками со всех четырех сторон был заполнен религиозными текстами на латыни, французском и немецком. Принадлежало ли все это Видалю или было в доме изначально? На взгляд Пита, вся обстановка имела первозданный вид, как будто почти не была в использовании.
Свечи успели уже догореть больше чем до половины, а атмосфера в комнате – раскалиться от слов. Все это живо напомнило Питу их студенческие дни в Тулузе. Как же он по ним скучал! Тогда то, что их с Видалем объединяло, было сильнее, чем то, что их разделяло. Вера и время еще больше отдалили их друг от друга, и все же Пит не терял надежды. А если два человека столь противоположных взглядов готовы
– Я пытаюсь донести до тебя, что эдикт предлагает нам…
– «Нам»? То есть ты признаешься в том, что ты гугенот?
– «Признаюсь»? – с мягким укором в голосе переспросил Пит. – Я не думал, что приватный разговор между двумя друзьями можно расценивать как признание.
Видаль взмахнул рукой:
– Ты утверждаешь, что эдикт – это слишком мало, а я говорю, что это слишком много. И мы оба сходимся во мнении, что он не удовлетворяет ни одну из сторон. С января стычек на религиозной почве стало больше, а не меньше.
– Едва ли в этом стоит обвинять гугенотов.
– Разграбленные монастыри на юге, нападения на священников прямо во время молитвы – эти злодеяния, совершенные гугенотами, прекрасно задокументированы. Это все не вопрос веры, это варварство. Ты же не можешь не признать, что принц Конде и этот его приспешник, Колиньи, руководствуются более земными устремлениями? Они хотят посадить на престол короля-гугенота!
– Я в это не верю. В любом случае я говорил не о наших предводителях, а о простых людях. Нам не нужны беспорядки.
– Да? Расскажи об этом монахам из Руана, которые явились на службу и обнаружили, что алтарь их часовни осквернен самым отвратительным образом. Ты отрицаешь зверства, творимые гугенотами…
– А ты – творимые католиками! Ты не желаешь видеть ни пьяных священнослужителей, ни прелюбодеяний, ни балагана, который творится с раздачей епископских постов малолетним детям в силу семейных традиций! Жан Лотарингский был назначен епископом-коадъютором Меца, когда ему исполнилось всего три года, и ему были подведомственны ни много ни мало тринадцать епархий! И ты еще удивляешься, почему люди отворачиваются от твоей Церкви?
– Брось, Пит, неужели ты не смог придумать ничего получше? – расхохотался Видаль. – Каждый раз, когда реформаты принимаются обличать упадок Церкви, в ход идут одни и те же избитые примеры. Если, кроме одного-единственного случая злоупотребления более чем тридцатилетней давности, тебе нечем больше подкрепить свои доводы, плохо твое дело.
– Он всего лишь один из множества тех, чьи злоупотребления гонят верующих в наш стан.
Видаль сложил руки домиком.
– Есть сведения, что реформаты – люди, принадлежность к которым ты декларируешь, – начали вооружаться.
– Мы имеем право защищаться, – ответил Пит. – По-твоему, мы должны покорно идти на заклание, как овцы?
– Оборона – да, согласен. Но финансирование частных армий и незаконная торговля оружием – и все это за счет средств сочувствующих из Англии и Голландии, – это совсем другое дело. Это государственная измена.
– Всем известно, что Гиза и его католических союзников финансируют испанские Габсбурги.
– Это беспочвенные спекуляции, – отмахнулся Видаль.
На мгновение оба умолкли.
– Скажи мне, Видаль, – произнес наконец Пит, – ты никогда не задаешься вопросом, почему ваша Церковь видит для себя угрозу в том, что мы проводим богослужения не так, как вы?
– Это вопрос безопасности. Сплоченное государство – сильное государство. Те, кто противопоставляет себя всем остальным, ослабляют общество.