«Орфей спускается в ад…». Листы скорби художника Доброва
Шрифт:
Через две минуты он уже спал. Я был потрясён. Я стоял рядом и думал: «Вот русский народ, вот его менталитет. Не сила, а ласка. Лаской всего можно добиться. И лучше всего это знают и чувствуют простые деревенские женщины». Оля работает в Костромской психбольнице санитаркой, живёт в далёкой деревне, ездит каждый раз на работу 2 часа на автобусе в один конец. А как поёт! Соберутся санитарки в кружок на кухне после всех дел – и запели… Любо-дорого их слушать. От иной песни слёзы так и катятся по щекам. Всё горе своё деревенское в песнях выплачут. Эх Кострома, Кострома. Сердце России…
– Сашка,
Но он молчал и только смотрел на неё широко раскрытыми безумными глазами. А ночью умер.
Это был здоровый крепкий краснокожий (даже какой-то коричневый весь) мужчина. Но после последнего вздоха вдруг стал бледнеть. И через полчаса стал весь бело-голубым. Даже тюремные наколки побледнели и как бы выцвели все.
Я провожал его до морга в Костромской психиатрической больнице. Санитары несли тело на носилках сквозь высокие заросли травы. Высокие берёзы шелестели своими ветвями, словно о чём-то тихо переговариваясь друг с другом. Вечерние тени быстро превратились в тревожные сумерки. «Как всё просто, – подумал я, – жил человек – и вот его уже нет».
В Калининградской психиатрической больнице в посёлке Прибрежный я начал рисовать в женской тюремной камере. Камера для восьми женщин-убийц, признанных душевнобольными, не привлекла бы к себе особенного внимания, если бы не роспись на одной из стен, которая изображала нисходящую по тропинке с холма Мадонну с младенцем Христом на руках.
В соседней мужской половине досиживал свой срок за убийство жены старик на костылях – художник, который стал вдруг расписывать все стены внутри и бетонные заборы во внутренних двориках для прогулок, как только к нему в руки попали краски. Зная, что в соседней с ним комнате-камере восемь молодых женщин, признанных душевнобольными, сидят за убийство своих младенцев, он в назидание им нарисовал на стене их камеры евангельский сюжет.
Удивительно, как в Евангелии показана роль матери, спасающей своего сына от гибели. В жизни же мы видим совсем иное отношение, порой совершенно обратное тому, о чём говорится в святом писании. Тут мать убивает ребёнка, чтобы он не мешал ей жить. И не только жить, но и доказывать потом в тюрьме друг дружке своё превосходство в силе. Однажды одна женщина так ударила другую, что та упала и головой пробила картонную обшивку стены, на которой была изображена Мадонна с младенцем, и порвала её.
Когда я узнал это, то решил усилить на своём рисунке тот смысл назидания, который вложил уже в неё тюремный художник. Я оживил его стенную роспись на своём рисунке. Я сделал лучи, свет, исходящий от как бы спускающейся в тюремную камеру древней страдалицы со своим младенцем, пытавшимся любовью спасти мир от зла, вражды и гибели.
В 6-м отделении Калининградской психиатрической больницы тюремного типа есть врач глубоко религиозный. Своими усилиями внутри бывшей немецкой тюрьмы в г. Черняховске, где расположена эта больница, он с помощью своих пациентов создал больничную церковь. Там его психически больные убийцы замаливают свои грехи, впервые от него узнав, что на свете есть такие книги, как Библия, Евангелие и Молитвослов. Что есть молитвы, которые помогают жить даже в тюрьме, что есть сладость в покаянии. И, может быть, впервые многие его больные вдруг стали плакать, с ужасом осознав весь кошмар своей предыдущей жизни.
«Прощение через покаяние» – девиз этого умного врача.
– Наша задача не в том, чтобы больные сидели у нас вечно, а в том, чтобы они вышли от нас другими, новыми людьми. И, знакомя их с учением Христа, мы надеемся, что после освобождения первые пять или, может быть, даже десять лет они не попадут снова к нам в тюрьму…
Я слушал его, и слёзы радости и благодарности этому благородному врачу готовы были навернуться на мои глаза.
«Свято место пусто не бывает». Если душу человека считать таким святым местом, то она и должна быть заполнена самыми чистыми и высокими идеями и чувствами. А если этого нет, то тогда её заполняют страх, злоба, ненависть, высокомерие, ложные символы и идеи, которые тоже становятся дороги и близки своему хозяину.
Когда я рисовал Валеру К. в Калининградской больнице интенсивного наблюдения, подошёл день его рождения, и его друзья из других камер переслали ему открытки с цветами и стихи (имея в виду его фашистские символы, наколотые по всему телу):
«Арийской чистоты в примерТаганской чистоты желаем».То есть ему, «преступнику честного покроя», желают и дальше соблюдать чистоту законов тюремного мира. Что тут скажешь? Человек сформировался двадцатью тюремными годами. Тюрьма его уже тянет.
«Я не смогу долго жить на свободе, я боюсь свободы, я там не уживусь, и снова вернусь в тюрьму, – говорил мне Валера при расставании. – Двадцать лет вычеркнуто из большой жизни, жаль. Сначала было интересно – тюрьма, романтика, песни тюремные, стихи. Меня считают тут авторитетом, а мне всё это уже надоело. А, ведь, у меня отец тоже художник, как и вы, он мне часто письма пишет… Да я и сам хорошо рисую. Меня тут медсёстры просят всё им рисовать, чертить графики. Художники у нас в тюрьме в почёте. Постепенно дело идёт к моему очередному освобождению. Происходит это по такой схеме. Сначала тюрьма. Потом больница интенсивного наблюдения, как эта, где вы сейчас меня рисуете. Потом переводят в больницу просто психиатрическую, а потом переводят в психиатрическую больницу по месту жительства. А там отец, или мать забирают уже меня домой. Но, опять же повторяю, я боюсь, боюсь вольной жизни. В тюрьме всё ясно: подлец есть подлец, его все презирают и могут даже убить. И за это скажут все только спасибо. А у вас на воле? Подлец живёт, да ещё в почёте. И пальцем на него не укажи. Как это понимать?»