«Орфей спускается в ад…». Листы скорби художника Доброва
Шрифт:
Я молча слушал его, опустив голову.
Прошедшие суровую тюремную «школу жизни» знают, что и там есть правила поведения, устанавливаемые самими преступниками. Они подразумевают полный отказ от всяких контактов с начальством. Наколки делаются как бы назло тому, что принято ценить на свободе. Жизнь наоборот. Если на свободе боятся 13-го числа, то в тюрьме накалывают его на руке на видном
Таков был Женя из Калининградской психиатрической больницы интенсивного наблюдения. На его лбу была насильно выколота тюремными сидельцами мишень. Это было своеобразное клеймо. Месть «тюрьмы» за его симпатию к врачу. «Не дай бог кому-нибудь пережить то, что я пережил, сидя в тюрьме, это так страшно», – говорил он мне. Я просил: «Расскажи, Женя». Но он начинал несколько раз, да так и не рассказал ничего.
«А он и не расскажет ничего никогда», – сказали мне его охранники.
Когда я вызвал к себе в отдельную комнату этого душевнобольного в Калининградской психиатрической больнице интенсивного наблюдения, чтобы рисовать его, то вместе с ним пришёл санитар и сел рядом, поигрывая ключами от камеры. «Пожалуйста, идите к себе, – сказал я ему, – вы мне мешаете». – «Вы выбрали самого страшного нашего больного, он убил пять человек, может убить и вас».
Я всё же проводил санитара за дверь, а сам стал расспрашивать этого дагестанского великана Пахражи о том, как, когда и почему он совершил столь страшные преступления. И вот что он мне рассказал:
– Когда я был ещё мальчишкой, мы жили в горах в ауле, и я часто боролся с соседскими ребятами. В этот раз их было двое, они повалили меня на землю и в шутку повязали мне на голову женский платок. Я вырывался, просил, умолял их снять с меня этот платок, т. к. он в Дагестане символ позора на голове мужчины. Но они крепко прижимали меня к земле и только смеялись. А наблюдавший за нами их отец вдруг сказал: «Что это он визжит у вас, как собака. Наверное, он собака, посадите его в будку на цепь». Собаки в то время не было дома, и эти два брата посадили меня на собачью цепь. Обиженный до глубины души, я сказал им тогда сквозь слёзы: «Когда я вырасту и стану сильным, я убью вас всех». Прошло 20 лет. В Ростове-на-Дону я купил на рынке пистолет и патроны, приехал к себе в горы и пришёл к старику. «Что это ты входишь, как к себе домой? Стучать надо». – «Зачем мне стучать, когда я пришёл тебя убить. Забыл меня?» И убил. Братья со страху убежали в Калмыкию. А потом я убил и жену, и её любовника, хотя мне потом и говорили, что она была мне верна, никаких любовников у неё не было. Но мне о жене сказал мой старший брат, а я ему верю. Когда за мной приехали милиционеры и стали в меня стрелять, я одного убил, а другого тяжело ранил. Тогда приехал из Махачкалы мой дядя, полковник милиции, и крикнул мне: «За что ты убиваешь моих милиционеров? Что они тебе сделали? Если ты зверь от природы, тогда убей и меня». Он вышел из-за стены, встал передо мной и бросил на землю пистолет. Я сдался ему. И с тех пор я в тюрьме. А сейчас вот ещё и признали психом…
Когда я услышал его рассказ, то совсем перестал бояться. А когда я его рисовал, то понял, что этот великан – борец за свою честь – совсем неграмотный. Я принёс ему букварь, и он впервые начал разбирать алфавит, тихо нашёптывая русские буквы. «Да, – подумал
«Да не будет он вам позировать, ведь это чистая юла, неусидчивый, побывал уже во всех отделениях, подбивает больных на демонстрации, на ссоры с медперсоналом, убегал много раз, снова возвращался, беда с ним…» Но я всё же сказал: «Давайте попробуем. Не будет так не будет, заставлять ведь нельзя».
Но на практике Николай оказался на удивление покладистым и тихим человеком. Накануне он получил из своей деревни под Брянском сразу несколько писем, а в них: старший брат задушился сам, младшего зарезали на танцах. Жена Николая отравилась, ребёнок умер. Сестра, разбитая параличом, лежит одна в комнате на диване. Мать, не помня себя от горя, пошла вдоль железнодорожного полотна, и её сбила электричка.
Стоит Николай у окна и плачет. Куда всё ухарство подевалось? И поехал бы к ним, да теперь уже не пускают. Вот расплата за легкомысленную жизнь, за пьянки да гулянки на свободе – слёзы в тюремной камере у окна с видом на побелённую высокую каменную стену, обнесённую колючей проволокой, с вышкой, обвешанной прожекторами, и невидимыми часовыми внутри. 32 года по тюрьмам и психбольницам. Психопат со стажем из Калининградской психиатрической больницы интенсивного наблюдения.
Когда я сел рисовать пустые кровати в Благовещенской психиатрической больнице в Усть-Ивановке, то больные, прохаживающиеся по коридору, обступили меня и стали спрашивать с насмешками:
– Скажите, неужели нужно было ехать из Москвы в Благовещенск за шесть тысяч километров, чтобы рисовать пустые кровати. Разве их нельзя было нарисовать ближе? Что, у вас там таких кроватей нет?
А я подумал: кровати, конечно, есть. Но вот сочетания пустых кроватей и мороза в 42 градуса за окном уже не встретишь, потому что в Москве просто не бывает таких морозов. Мне же показалось, что эти заправленные кровати в ожидании больных не совсем одиноки. Что где-то тут, совсем рядом, стоят врачи, медсёстры и санитары, что тут есть горячий душ и лекарства, и всё это тут же будет пущено в ход, чтобы спасти, помочь побитым или обмороженным психическим больным, оказавшимся ночью на улице.
Я уже заканчивал рисунок пустой палаты, когда туда привезли самоубийцу. Это был Владимир Иванович, у которого недавно умерла жена. Два взрослых сына жили в Благовещенске, и он теперь остался один «на хозяйстве». Дом, двор, корова, утки, куры, свиньи – с этим он как мог справлялся. Но повадились к нему ночью ходить соседи, недавно вернувшиеся из тюрем. Они пили, хотели есть, но никто из них не работал. Сначала увели у Владимира Ивановича корову со двора, зарезали и мясо у себя спрятали. Потом украли борова. Потом переловили всех кур. Владимир Иванович протестовал, но бандитов было много.