Оставшиеся в тени
Шрифт:
И для такой победы не жаль никаких личных жертв, невзгод и лишений:
«Мне, солдату революции, все равно, где я живу. Всякая комната, пусть темная и маленькая, нужна мне только как бастион. Только как позиция, где я устанавливаю орудие. ||И о городах — весях не забочусь я. Я тотчас вижу, чего им недостает. В большинстве не местность плоха, а сума, которая имеет наглость властвовать над нею. Этой суме надо давать отпор. Тогда будет сносно повсюду на земле. || И в дружеских привязанностях также не нуждаюсь я. Потому что всегда
«Сурова мораль героев! Их нравственный кодекс в пору высшего ожесточения схватки… — думаю я, слушая звучный песенный такт знакомого стиха. — Ведь этот революционный подвижник из стихотворения Брехта сам для себя уже не плоть и дух неповторимого существа, а лишь вместилище и орудие правого дела!.. И притом это не просто рожденный поэтическим воображением образец рыцаря революции, некий призывный романтический идеал нравственности борца. Но и отражение сущего. Почти так оно и бывало нередко в действительности!..»
А на пластинке уже новое стихотворение. Декламатор чеканит крылатые строки. Это, как прямо назвал его автор, «Устав для солдата М. Ш.»:
«…Чего не забывает солдат и о чем, напротив, он помнит всегда: если преодолены трудности горных хребтов, это значит, начинаются трудности долин».
По ритму это, пожалуй, маршевая песня. И повторяющийся ее припев — бесшабашный, переливчатый. Вероятно, голос тут должен был бы состязаться с простейшим оркестровым ансамблем, может быть, аккордеоном, ударником, гитарой. Бороться с ним и присвистом, и даже ухарским покриком:
«Трудность, я дам тебе совет: не связывайся со мной! Я — солдат. Так что лучше оставь-ка ты это!»
Голос чтицы речевыми средствами прекрасно доносит музыкальное богатство стиха Брехта. Содержащуюся в нем молодую задиристую энергию, смелость заклинания. не изведавшего еще тупой боли многолетних поражений и безвозвратных утрат:
«Солдат марширует (даже если хромает). Пока он не умер, он не побежден. Место, где он лежит, можно считать отобранным напрочь.
Место, я дам тебе совет: не связывайся со мной! Я — солдат. Так что лучше оставь-ка ты это!»
Со стены смотрит страдальческий портрет Греты… На диване добродушно откинулся притомившийся Герберт… Хозяйка задумчиво разглаживает складку на скатерти…
Мы выходим во двор. Уже совсем вечер. В оранжевых снопах света, проникающих сквозь яблоневую листву, роится и пляшет предзакатная мошка.
— …Ну, а может, все-таки послезавтра в турпоход с нами, а? — пожимая руку, спрашивает Герберт.
С материнской приветливостью глядит при расставании всепонимающая Герта.
На обратном пути к станции у меня из головы не выходили два этих близких человека и две столь разных жизненных участи — Грета и Герта.
В первооснове,
И за плотный счастливый день пребывания в Фредерсдорфе, когда мы в игрушечном кораблике добряков Ганишей как бы уплыли в дали времени, сходное чувство нет-нет да шевелилось снова.
«…A та? — в какой-то момент подумал я. — Она сгорела тридцать пять лет назад. И мы не знаем даже, где похоронен ее пепел…»
Теперь мне хотелось не то чтобы поколебать какие-то звенья в неотразимой причинности этих двух жизненных исходов, хотя и это тоже. Но, скорее всего, решить для себя, а точнее сказать, заново перепроверить на двух этих судьбах вечный вопрос: как же стоит жить на земле человеку? Так ли, как Грета? Или так, как Гопхен?
Ведь, бывая в иных странах и вглядываясь в чужие жизни, мы в конечном счете думаем о своей земле и о самих себе.
Давно сказано, что судьба человека — это его характер. Истина, понятно, неполная. Поскольку не учитывает такую совсем не пустяковину, как случай. Но в главном вроде бы верная.
При всем том, что Герта казалась по характеру до прозрачности ясной, размышляя о ней, я не мог свести концы с концами…
Прежде всего — редкая везучесть этой женщины, как бы предреченная еще детским ее прозвищем — Гопхен. И явная невезучесть Греты. Что тут шло, действительно, от рока, от случая? А что от характеров, от избранного пути?
Случай милостиво относился к Герте. Это несомненно.
Хвори и недуги не липли к ней и ее семье.
Сумасшествия и беды фашизма Герберту и ей удалось пересидеть под тихими деревенскими крышами, не накликав неприятностей на себя даже подозрительной перепиской с сестрой и наездами в Данию. Видимо, слишком уж собственная их жизнь была как на ладони.
И даже пожар мировой войны лишь краем опалил семейство Ганишей. Военным мастерским нельзя было обойтись без специальности слесаря-электрика, и Герберт избежал призыва в армию. И бомбе было суждено погасть в родительский дом, а их домик уцелел среди почти всеобщих приберлинских развалин…
Мы еще очень плохо знаем, когда и как свойства человеческой натуры, заложенные с детства, так сказать, изначальное мироощущение личности, преобразуются в осознанные убеждения, в склад поведения, в мировоззрение, в способ существования.
Не исключено, что удачливость помогла Герте сберечь и пронести через жизнь в нерастраченном виде то, что сызмала составляло основу натуры Гопхен. Доброту, бессребреничество, легкость нрава, душевную простоту… В чем-то уберегла, охранила ее и не помешала стать той веселой праведницей, какой привыкли видеть ее окружающие.