Оставшиеся в тени
Шрифт:
«А о слоне я начал писать сонет, точно так же, как и ты, и как раз в то же самое время», — сообщает Брехт в уже цитированном январском письме 1936 года.
Слоны — счет долгим разлукам, память о неделях и месяцах, когда нарушался ход времени… Поверенные и хранители чувств, свита заветных совместных представлений… Полпреды верности… Грозные силачи и мудрые советчики, стражи и пажи, когда она в одиночестве, а его нет рядом… До такого обобщающего смысла возводятся образы «слоников» в сонетах Брехта.
Направленность этой
(Перевод Н. Лиховой)
Разгневанное слоновье стадо в сонете Брехта уже почти подобно фуриям мести из греческой мифологии, потому что в данном случае это — угрызения совести самого героя… В такой символ преобразует игрушечных «каминных» слоников фантазия поэта!..
Чрезвычайно интересно еще одно вновь обнаруженное письмо, отправленное Брехтом из Англии на Кавказ М. Штеффин между 13–25 ноября 1934 года (судя по датировке, проставленной позже рукой адресата). Из него выступают жизненные истоки одного из «Английских сонетов» Брехта, названного «Покупка апельсин».
Фрукты — первое, что всегда требовалось туберкулезнице. И вот какой случай произошел с автором письма на одном из лондонских перекрестков. «Вчера вечером я проходил по улице… — сообщает Брехт. — Там стоял торговец с тележкой, полной апельсин. «Надо будет купить несколько штук для Греты», — подумал я. И пару минут, под впечатлением своего заблуждения, я все-таки видел тебя здесь ожидающей меня…»
В лирическом стихотворном послании намеренно воспроизводится ситуация, близкая к реальной:
В тумане желтом на Саусемптон-стрит Вдруг с фруктами тележка появилась. Под лампой бабка грязная возилась С кульками… (Перевод
«Ведь апельсины быть всегда должны! Как руки у тебя, они теплы, влажны. В кармане мелочь выловил поспешно». Автоматизм поступка — прочность привязанностей — срабатывает прежде, чем голос рассудка: «Внезапно стало горько ясно — я в Англии, где не было тебя и нет…»
Верным будет сказать вот что. Если бы даже Маргарет Штеффин была только адресатом и прообразом героини поэзии Брехта, то и тогда, возможно, о ней стоило бы писать. Влияние этой незаурядной личности на. Брехта и его музу было весьма значительным. Немало стихотворных произведений — лирических циклов, пафосных гражданских посланий, сонетов — навеяно ее обликом, посвящено или адресовано М. Штеффин.
Но М. Штеффин была не только прообразом поэтических героинь Брехта, включая все спектры этого понятия — нравственный, гражданский, эстетический. В течение почти десятилетия она работала с Брехтом, активно участвовала в создании многих его произведений.
За годы творческого содружества она стала для Б. Брехта не просто незаменимой сотрудницей, ценителем написанного, которому он безраздельно доверял, его критической совестью, а часто и соавтором многих страниц возникавших произведений. Она не чуралась никаких ролей в ежедневном совместном труде. Сама способный литератор, переводчик и писатель, М. Штеффин была для Брехта стенографисткой, делопроизводителем, референтом, доверенным представителем, курьером. «Питомцем» и вместе с тем «воспитателем» — по определению самого Брехта.
Она была фанатически предана той идейно-творческой практике и художественной программе, которую выработал и развивал Брехт — новатор литературы и театра. Она хорошо чувствовала суховатую и безыллюзорную точность брехтовской фразы, его чуть грубоватое прямое слово, за которым стояла правда жизни.
У Брехта она училась, хотя и не всегда умела, как он, смотреть без шор, владеть скальпелем диалектического анализа. Верить не в кумиры и заповеди, а тому, что превыше всего, — фактам и логике реальности, черпать оптимизм в самом потоке жизни.
Зато без лишних слов понимала она стремления Брехта максимально усилить революционизирующее воздействие своего искусства на современность. Она была энтузиастом прямого и открытого обращения Брехта к политическому сознанию аудитории, его агитационно-площадного сценического зрелища, его «эпического театра».
М. Штеффин тонко ощущала музыку стиха и проникновенно разбиралась в образно-поэтических нововведениях Брехта, в его нацеленных на разговорную интонацию способах версификации, доведенных до «стихов без рифм и регулярного ритма»…
Здесь нет нужды перечислять все. За этим стоит главное — общность отношения к решающим основам жизни и искусства, солидарность единомышленников.
Брехт нередко называл М. Штеффин «своим солдатом». Но оба они служили более высокому делу — освобождению человечества и идеалам революции, которая должна была покончить со всеми видами угнетения. Воюя на плацдарме, созданном искусством Брехта, М. Штеффин была одновременно и солдатом революции. То и другое часто оказывалось синонимами.
Вот еще одна подробность.