Отчий дом
Шрифт:
Солнечный луч широким золотым потоком падал на черную крышку рояля. Мириады пылинок плясали, носились, наскакивали друг на друга, а за лучом все оставалось безмятежным, недвижным…
— Старший портупей-юнкер Нестеров! — услышал он за спиной и вздрогнул: то был сам начальник училища.
Петр вскочил и вытянулся во фронт.
— Я полагал, что после «гибели» полубатареи у вас не будет музыкального настроения, — пошутил генерал.
— Музыка — не всегда средство для увеселения, ваше высокопревосходительство, — ответил
Генерал почувствовал в голосе Нестерова нотки сдерживаемого раздражения.
«Непочтителен. Гм!.. Юнкер с апломбом», — подумал начальник училища и поднял брови над смеющимися и одновременно пристально-строгими темными глазами:
— Разве? А мне казалось… Ну, ну, сыграйте что-нибудь минорное.
Петр сел к роялю и заиграл…
Генерал смотрел, как хмурились белесые брови юнкера, как твердели и выпрямлялись его вздрагивавшие губы.
«Буря у него в душе. Вероятно, влюбился в какую-нибудь институточку с ангельским голоском и ямочками на щеках. Буря в стакане воды! Ах, юность, прекрасная все-таки пора жизни…»
Петр вдруг оборвал игру, поднялся — бледный, взъерошенный, вытянул руки по швам:
— Ваше высокопревосходительство! Осмелюсь… в нарушение субординации… обратиться по крайне важному делу.
— Слушаю, — едва заметно улыбнулся генерал. — «Ну, конечно, здесь замешана девчонка. Ему не терпится услышать, как она воркует. Сейчас он сочинит сердцещипательную историю про болезнь бабушки…»
— Ваше высокопревосходительство… Я прошу увольнения на один вечер. Только до отбоя. Мне совершенно необходимо…
— В чем заключается эта необходимость?
Петр побледнел еще более, помолчал, преодолевая колебание, и, решившись, произнес высоким, нервно вздрагивающим голосом:
— Из Санкт-Петербургской консерватории… вчера… уволен профессор Римский-Корсаков. Я хочу пойти к великому князю Константину Константиновичу ходатайствовать об устранении этой… несправедливости.
Теперь побледнел генерал. Он подернул правым плечом. Все в училище знали, что это было признаком крайнего раздражения и гнева. Голос генерала был холоден и чеканно-резок:
— Достойно удивления, как подобная нелепость могла прийти вам в голову! Юнкер Михайловского училища, если он намерен окончить его и стать офицером, не может быть занят… э-э… своевольными мыслями. Вы меня поняли, надеюсь, Нестеров?
Петр до боли сжал челюсти. Хотелось ответить генералу, что русский народ никогда не простит надругательства над своим гениальным композитором, но он сдержался.
В словах генерала слышалась недвусмысленная угроза. Отчисление из училища было бы равносильно смерти.
Служба в русской артиллерии — священная традиция семьи. Николай уже командует полубатареей. Через год сюда же, в Михайловское училище, пойдет младший брат Михаил. Надо сдержаться, во что бы то ни стало сдержаться.
— Понял, ваше высокопревосходительство!
—
Генерал по-прежнему строго и пристально проводил Нестерова взглядом.
«Если бы этот мальчишка пошел к великому князю, на репутацию училища легла бы ужасная тень. Надо вызвать курсового офицера и велеть ему найти предлог для лишения чувствительного юнкера увольнения в город по меньшей мере на три воскресенья. Пускай немного остынет!..»
Генерал вынул платок, вытер вспотевший лоб. «Вот тебе и захворавшая бабушка!.. — сыронизировал он сам над собой. — Положительно, не поймешь нынешнюю молодежь. Мы были совсем другими…»
«Русский инвалид» напечатал высочайший приказ о производстве в офицеры и присвоении чина подпоручика юнкерам, окончившим Михайловское артиллерийское училище.
Молодые подпоручики готовились к царскому смотру в Красном селе. Каждый из них получил триста рублей на офицерское обмундирование и семьдесят рублей на приобретение седла. Все устремились к знаменитому петербургскому мастеру Савельеву за серебряными шпорами. Савельевское колесико на шпорах издавало неподражаемо тонкие, прямо-таки соловьиные трели.
Уже были присланы вакансии — в гвардейскую полевую и конную артиллерию, в армейские осадные полевые и крепостные части.
Все завидовали Нестерову: он стоял первым в списке распределения вакансий и ему была предоставлена счастливая возможность выбрать гвардейскую часть в Петербурге.
Но когда начальник училища произнес фамилию Нестерова, Петр встал и негромко, как обычно, отчетливо сказал:
— Прошу, ваше высокопревосходительство, назначить меня на Дальний Восток.
Все ахнули от неожиданности. Самому напроситься на край света! Да что он, с ума сошел, что ли?!
Николай Зарайский, поиграв плечами, на которых переливали золотом новенькие погоны, язвительно бросил:
— Несчастная любовь гонит утлую ладью Нестерова к Тихому океану.
— Это что — аллегория? — с усмешечкой спросил Лузгин.
— Какая к черту аллегория! Он женится на Наденьке — помнишь прехорошенькую институточку в Нижнем Новгороде?
— Неужели? — удивился Лузгин.
— Кто-то сказал, что любовь — это неизбежный для каждого человека период безумия, — вставил Митин, кося глазами в сторону Нестерова — слышит ли он их разглагольствования.
Лицо Петра было непроницаемо.
— Да, — продолжал Зарайский, — но если офицер намерен жениться до достижения им двадцати восьми лет, он должен внести реверс — пять тысяч рублей!
— Ха-ха-ха! — загоготал Лузгин. — Пока Нестеров собирает эти деньги, его Наденька успеет стать «Христовой невестой»!
— Вот он и выбрал Дальний Восток, там можно жениться без реверса.
Когда очередь дошла до Данилы, он подошел к столу и тоже попросил назначить его на Дальний Восток.