Отец Иакинф
Шрифт:
Троицкосавск Вашего Святейшества
Августа 29-го дня всенижайший послушник
1831 года. ; монах Иакинф.
И опять потянулись томительные недели и месяцы ожидания. Спасибо Егору Федоровичу Тимковскому, хоть он, добрая душа, время от времени сообщал, что ему удалось узнать о рассмотрении ходатайства в Синоде. А дело там сверх ожидания затягивалось. Святые отцы не решали дела будто бы на том основании, что готовились новые правила снятия сана с монашествующих. Неугомонный Шиллинг слал письма Тимковскому, Родофиникину, Мещерскому, Тургеневу, другим высокопоставленным столичным знакомым, пытаясь как-то повлиять на ход и исход дела. Он проявлял, пожалуй, куда больше нетерпения, нежели сам Иакинф. А из Петербурга приходили вежливо-уклончивые письма с выражением сочувствия и призрачными обещаниями, которые только выводили Иакинфа из себя. "На посулы-то они тароваты, да на дела скуповаты", —
Наконец, уже в Николин день, пришло обнадеживающее известие. Тимковский сообщал, что, как ему удалось изведать, обстоятельства предварительно докладывались государю и тот соизволил повелеть Синоду решить дело о снятии сана с монаха Иакинфа безо всякой очереди и по прежним правилам, не дожидаясь новых, рассматриваемых в Государственном совете.
Получив это известие, предусмотрительный Шиллинг послал пространные письма Родофиникину и Мещерскому, убеждая их приложить все старания, чтобы Синод препоручил снятие сана с отца Иакинфа архиепископу Нижегородскому, поскольку на возвратном пути из Сибири они должны будут остановиться в Нижнем. Во избежание всяких неожиданностей он хотел, чтобы отец Иакинф вернулся в столицу не монахом, а светским чиновником. Позаботился Павел Львович снестись и с самим архиепископом, с которым его познакомил в свое время Николай Иванович Тургенев в бытность свою директором департамента духовных дел. Архиепископ сообщил, что готов выполнить все необходимые формальности, как только получит указ из Синода.
Шиллинг торжествовал. Быстро воспламеняющийся, он заразил своим оптимизмом и Иакинфа.
Теперь Иакинф тоже предвкушал близкое освобождение. Написал обо всем Тане. Очерк о Байкале, который по просьбе Сомова послал в Петербург для альманаха "Северные цветы", готовящегося в память Дельвига, он впервые подписал своим светским именем "Никита Бичурин", а не "отец Иакинф", как привык все эти годы подписывать свои сочинения и переводы. И очередную корреспонденцию в "Московский телеграф" отправил тоже если и не под полным своим именем, так под инициалами "Н. Б.".
По временам он готов был забыть о своем монашеском звании. Сшил себе подрясник, более напоминающий светский сюртук, нежели монашеское облачение, и вместо камилавки с клобуком носил купленную в Маймайчене круглую войлочную шляпу.
Углядев эти перемены, Устинья запросилась с ним в Питер.
— Дурочка, ну куда же я тебя возьму?
— Да хоть бы в услужение. Я для вас, батюшка, все, все делать буду. Я все могу — и по дому, и так.
Иакинф рассмеялся.
— Да куда же я тебя дену-то, сама рассуди. Под рясу не спрячешь, в лавре с собой не поселишь.
— Упаси господь! Зачем в лавре? Аль я не слыхала, как вы с бароном все про расстрижение толкуете.
Устинье все, должно быть, казалось достижимым. Скуластое лицо ее было исполнено простодушной веры, плутоватые раскосые глаза глядели с мольбой и надеждой.
Бесхитростная убежденность Устиньи и смешила и трогала Иакинфа. Он догадывался, как тяжело будет для нее расставание.
Он другое дело. Он — мужчина. А главное отличие мужчины от женщины, должно быть, в том, что он не отдается чувству целиком, с головой. Ежели б это было так, не было бы в мире ни Великой стены, ни "Илиады", ни Евклидовой геометрии, ни закона всемирного тяготения. И Америка до сих пор не была бы открыта. Он-то, во всяком случае, чаще бывал во власти разума, а не чувства, хотя и жил всегда неистово. Работал в поте лица, с усердием почти нечеловеческим. Мог неделями не выходить из кельи или настоятельских покоев в Пекине, а мог и прображничать целую неделю. Ему ничего не стоило расправиться со званым китайским обедом, состоящим из десятков самых прихотливых блюд, не пропустив ни одного, но и не особенно сокрушался, ежели приходилось ограничиться черным сухарем да кружкой кваса на братской порции. Мог потягаться с любым, самым ревностным служителем Бахуса, а мог и месяцами не брать в рот хмельного. Таскал многопудовые тюки с книгами, пересекал пустыни, переплывал Волгу, купался в ледяной Ангаре и Ладоге. Не боясь греха, любил женщин, белых и желтых, просвещенных и невежественных. Все было ему в радость. И беды, всяческие злополучия, которых в достатке выпадало на его долю, были в его глазах просто последствием содеянного, а не карой, не расплатой и не избавлением.
Не то женщина. Как часто весь свет оказывается у нее в оконце, а вся жизнь — самопожертвованием на алтарь любви. Оттого-то и одиночество ей так безрадостно. Ежели она потеряла детей и уже не может любить мужа, она не в состоянии найти себе дела, которое бы ее увлекало и доставляло радость.
II
А между тем подходил срок возвращения в столицу. Записки были составлены, проекты подготовлены, книга отправлены в Петербург. Грамматика, благодаря стараниям Павла Львовича, отлитографирована. История Тибета и Хухунора окончена. Она разрослась. Придется издавать ее в двух томах. Собран любопытнейший
Занятия в училище китайского языка Иакинф решил передать вернувшемуся из Пекина студенту X миссии Кондратию Крымскому. Он да Захар Леонтьевский лучше других преуспели за десять лет, проведенных в китайской столице. Крымский изрядно говорил по-китайски, а Лсонтьевский хоть изъяснялся на нем и не ахти как, но зато поднаторел в языке книжном и даже перевел в Пекине на китайский язык три тома карамзинской истории. Остальные-то члены миссии особенными успехами похвалиться не могли, а что касается самого отца Петра, так он, пожалуй, перезабыл даже то, что знал. Когда в отсутствие Иакинфа Шиллинг как-то обратился к нему за разъяснением встретившегося в буддийской книге китайского текста, отец Петр не мог разобрать в нем ни одной строки и безо всякого смущения назвал философические сочинения китайцев "непостижимым мраком обаяния". И он сам, и его миссионеры привыкли кое-как объясняться с китайцами, приходившими на русское подворье, на пекинском наречии. Купцы же в Маймайчене были по большей части шаньсийцы или выходцы нз других северо-западных областей, и люди из свиты отца Петра, проведя в Пекине десять лет, с трудом их понимали. Это очень забавляло Шиллинга, тем более что ученики Иакинфа, проучившись у него меньше года, могли и объясниться с маймайченскими купцами, и даже знали сотню-другую иероглифов, встречающихся в названиях товаров и в деловых бумагах. Когда по прибытии X миссии в Кяхту ученикам Иакинфа устроили публичный экзамен, все, даже миссионеры, настроенные поначалу весьма недоверчиво, не могли скрыть восхищения их успехами.
Осталось выполнить последнюю, заключительную задачу экспедиции — обследовать на возвратном пути в столицу западные границы с Китаем и попытаться отыскать подходящее место, где можно было бы открыть меновой торг с китайцами по примеру Кяхты и наряду с ней.
В путь тронулись под самое крещенье нового, 1832 года. Наступила лютая сибирская зима с немилостивыми ветрами. При переезде на санях по только что скованному льдом Морю, над которым свирепствовали колючие вьюги, Павел Львович жестоко простудился, едва добрался до Иркутска и там слег. Пришлось Иакинфу отправляться в далекий и незнакомый путь одному — Соломирский уже умчался в столицу с донесением Шиллинга. До Томска-то, правда, дорога была хорошо знакома — сколько раз пришлось по ней ездить! Но там надо было круто повернуть на юг, пробраться нетореными дорогами в верховья Бухтармы и Иртыша, пересечь киргизские степи, уже совсем неведомые, и только потом поворотить на север, к Орской крепости и Оренбургу. Крюк немалый. А ему так не терпелось поскорей оказаться в Нижнем, где ждала его вожделенная воля!
Но делать нечего. Он скакал день и ночь заснеженными или бесснежными степями, изредка только, когда под кров загоняла разбушевавшаяся пурга, ночевал в каком-нибудь бобылем стоящем среди степи постоялом дворе, беседовал с местными купцами, русскими и инородцами, с десятками пограничных чиновников, с комендантами захолустных приграничных крепостей, которые недоверчиво встречали странного монаха, едущего с поручением, столь необычным для лица духовного. Спасала только охранная грамота, подписанная Шиллингом и сибирским генерал-губернатором.
Несмотря на трудности пути и недостаток времени, ему удалось все-таки составить весьма подробное описание пограничной линии России с Китаем местоположения кочевий разноплеменных среднеазиатских народов и о том, какие ближайшие города за Бухтармой, Иртышом и Зайсан-озером, через которые могла бы вестись торговля с восточным соседом. Усердие и прозорливость, с которыми он выполнил это нелегкое поручение, восхитят потом Шиллинга.
Во время проезда по киргизским степям он узнал, что минувшим летом кокандский хан {Неограниченный феодальный правитель Кокандского ханства, расположенного в Ферганской долине и населенного таджиками, узбеками, киргизами и кыпчаками.} отправил к нашему двору пышное и многолюдное посольство. До сих пор оно еще не возвращалось из российской столицы. По восточным обыкновениям, для препровождения его в обратный путь конечно же должны быть посланы с нашей стороны чиновники. Хорошо бы и его назначили в свиту провожающих! Тогда можно было бы обозреть все земли Бухарин и Ферганы, узнать, нет ли между пленными китайцами, которых, как он прослышал, в Кокандском ханстве немало, людей ученых. Их можно было бы привлечь к преподаванию в Петербургском университете, если их с Сенковским проект будет наконец принят. Иакинф загорелся мыслью обследовать древние среднеазиатские города — Коканд, Андижан, Бухару, Ташкент. Он предвидел возможность распознать там, какие же древние народы их возвели, приурочить время их возникновения к событиям и происшествиям, описанным в китайской истории, самому разведать, где же пролегал тот великий шелковый тракт, что соединял в древности Китай с Римом, а потом и с Византией. Да, такое путешествие очень заманчиво, и он готов его совершить. Тяготы долгого пути его не пугают. Он тотчас же написал обо всем этом Шиллингу и Родофиникину.