Ответственность

Правдин Лев Николаевич

— Вольно, — засмеялась Таисия Никитична. — Ты Сашка? Ночью это тебя искали?

Мальчишка отвернулся и с присвистом вздохнул. Но, вспомнив о своем солдатском положении, прямо глянул на Таисию Никитичну и вызывающе ответил:

— Меня.

— Ты что же приказ нарушаешь?

— Садитесь, товарищ доктор! — Бородач ловко подкатил чурбачок, на котором только что сидел Сашка, и, дождавшись, когда она сядет, сам занял свое прежнее место.

— Почему ты не отвечаешь? — спросила Таисия Никитична. Очевидно, голос ее дрогнул совсем не

начальственно, потому что и Сашка, и бородач одновременно посмотрели на нее.

А она сама не смогла объяснить, отчего у нее дрогнул голос. Этот мальчишка-партизан совсем не похож на ее Сеню.

Но каждый мальчик, а их не так-то часто приходится встречать на фронте, не мог не напомнить ей сына. Хотя Сеня старше. Почти три года она не видела его. Когда уезжала, ему было двенадцать лет, а сейчас пятнадцать. Мужчина. Три года! В его возрасте это целая эпоха. Тем более три года войны.

Бородач доложил с явным осуждением:

— Отсылает его Батя наш. В Москву. А у парня родина здесь. Вот он всячески, значит, избегает.

— Убегает, — уточнила Таисия Никитична.

— Избегает, — настойчиво повторил бородач. — От Бати не убежишь.

— Ну как же, самолет из-за него задержали.

Сашка все молчал, но тут его прорвало:

— Лучше меня все равно не найти разведчика. Я — куда хочешь. Батя мне медаль обещал, значит, ценит. А тогда зачем отсылает?

— Значит, так надо, — строго проговорила Таисия Никитична.

— Вот и он говорит так же. И совсем это никому не надо.

— Приказ не обсуждают.

Сашка снова свистяще вздохнул:

— Эх!.. Знаю я, чего он хочет. Это он меня оберегает. А я все равно убегу.

— Родители живы?

Наверное, этого вопроса не следовало бы задавать. Это она поняла, увидев плотно сжатые Сашкины губы и его взгляд, в котором уже не было ничего детского, а только какое-то скорбное презрение и непонятная, недобрая усмешка.

— В том-то и дело, — тихо проговорил бородач. — До смерти парень обиженный. Сходи-ка, Сашок, пошарь под подушкой, кисет я вроде забыл.

— Да ладно, я и так уйду. Кисет у вас вон в том кармане. Вот так все меня оберегают, как маленького. Пошел я.

Он и в самом деле вышел из круга света в темноту. Подождав немного, бородач бодрым голосом начал жаловаться на застарелую свою болезнь, из-за которой он, здоровый мужик, вынужден прозябать на стариковской должности.

— Вот тут, — он положил обе ладони на поясницу, — сплошь простреливает.

— Радикулит, наверное, — проговорила Таисия Никитична, ожидая, когда же бородач заговорит о Сашке.

— Скажите, какое название, — проговорил он, подмигивая и кивая бородой в ту сторону, куда ушел мальчик. — Разведчик природный.

— Подслушивает?

— Обязательно! — торжествующе воскликнул бородач. — Всегда в курсе. — И снова зашептал: — Отец у него погиб. Мать в Германию угнали. А парень весь кипит, и, говорю, разведчик природный, а в разведку его теперь пускать никак

нельзя.

— Почему же? Сашка-то в чем виноват?

— А кто же его виноватит, Сашку-то? Наш Батя его к своей супруге отправляет. Говорит: «Что бы с тобой ни произошло, ты на всю жизнь запомни: я теперь тебе за отца». А Сашка воевать рвется, фашистов уничтожать. А в разведку ему теперь вот почему нельзя: у него вся спина плетьми иссечена. Поймали, весной еще, гады-фашисты, до полусмерти избили, все выпытывали — где нас искать. Им Батю нашего хотелось захватить, а он ни слова. Мы уж так и считали: пропал наш Сашка, а он еле живой приполз. Ничего. Живет. В газете напечатали про его поступок. Медаль ему обеспечена.

Бородач поднялся, снял фонарь и, приподняв стекло, сильно под него дунул. Желтое пламя рванулось и погасло. Сразу исчезла тьма, словно бородач заодно и ее погасил своим могучим дуновением. Обнаружилось серенькое утро, мутное и холодноватое, полное неопределенности, свойственной прибалтийской природе.

— Рвется Сашка фашистов уничтожать, — повторил он. Подумал и спросил: — Как вы мыслите, скоро уничтожим?

— Фашистов? Обязательно.

— Всех до одного? Я бы их всех!.. Какая нация звериная.

— Как это всех? Фашизм надо уничтожить и всех фашистов. А нацию уничтожать нельзя.

— Как это нельзя? — Он засуетился, захлопотал и словно упал на свое место. — Как нельзя? Немцы-то очухаются, злобы накопят да опять пойдут на нас. Снова, значит, воевать. Сашке опять воевать? У вас дети есть? Им тоже. Я знаю, нам тут говорят, вот и Батя тоже на политзанятиях, как и вы, говорит: немцы, говорит, разные есть. Разные. Смотри-ка! А мы не видели разных-то. Мы одинаковых видели. Волки разные не бывают. Нет, мы тут насмотрелись на них, на разных-то, до кровавых глаз.

Говорил он спокойно, рассудительно и так весело, что видно было — не слепая это ненависть. Не жажда мужицкого самосуда над деревенским поджигателем. Он по праву вершил суд, по человеческим законам. Добро восставало против зла. Но во всем этом Таисия Никитична усмотрела новую опасность: добро могло переродиться в свою противоположность. Зло против зла. Тогда уж конец всему. Она горячо возразила:

— Нет, так нельзя.

— Почему это?

— Зверей надо уничтожать. А есть еще и люди. Они пускай живут.

— Немцы-то — люди?

— Да поймите вы, это Гитлер их так испортил. Фашисты. Есть у них люди, коммунисты, рабочие…

— Э-эх! — бородач стукнул кулаком по колену. — Война не кончена, а вы уж защищаете. У них, у фашистов-то, все нутро звериное. Нет, не уговорить вам меня.

— А детей, а женщин?

— Эти пусть. Пусть живут. Может, еще и людьми станут. Собаки тоже из волков произошли. Пусть служат.

Да, у него все было предусмотрено, продумано, как искоренить зло в самом его корне. Все он решил с железной мужицкой твердостью, которую очень трудно, почти невозможно поколебать.