Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
Теперь он смотрит мою бумагу, и вдруг чувствую на себе его удивленный взгляд. И старшина задвигался, поднимает на меня глаза. Даже лейтенант, который сидел без дела, уставился на меня. Что же там такое про меня написано? Полковник лично диктовал, я знаю.
— Так, Тираспольский… Месяц.
Делаю шаг за барьер, где ждут уже Шурка с Кудрявцевым. Капитан останавливает меня.
— В пехоте ты помкомвзвода был?
— Был, — отвечаю я вместо «Так точно!»
Тот, что с узкими погонами, передает теперь старшине документы тюремных. Они тоже идут к нам. Капитан подписывает
— Все, можете ехать!
Валька и Со подходят, и мы из-за барьера пожимаем им руки. Потом они уходят. Лейтенант встает из-за стола.
— Подожди, Ченцов, еще подберем, — останавливает его капитан.
Теперь очередь танкистов. С ними то же самое:
— Непочтение родителей…
— По заповеди… месяц.
— Непочтение родителей…
— Непочтение родителей…
Это все известное: непочтение — ссора с начальством, а по заповеди — кража, продажа казенного имущества. Отдельно — самоволка, если больше суток. Что еще может быть? Разве, как со мной…
Теперь идут артиллеристы из Ферганы:
— Самоволка…
— Непочтение родителей…
В каждом городе тут по три-четыре эвакуированных училища. Кроме того — военные академии, не считая строевых частей. И одно на весь округ — Водохранилище…
Нас уже пятнадцать за барьером.
— Выходи строиться! — говорит лейтенант. Выходим через другую дверь на широкий двор. Здесь нас уже ждут старшина, сержанты и ефрейтор. Становимся в два ряда.
— Вещи оставить… Ножи… Деньги, часы сдать под расписку! — говорит лейтенант.
Кто-то сует деньги в сапог. Наш Бригадир из тюремных не выпускает мешок с продуктами. Бухгалтер что-то тихо говорит ему, и тот послушно кладет мешок на длинный, врытый в землю стол. Ефрейтор бросает его в общую кучу:
— Все, теперь на казенные харчи переходите!
Нас ведут к приземистому зданию, как видно, дореволюционной постройки. Снаружи непонятно, что это: ровные голые стены. В середине становится видно, что тут был чей-то клуб. На деревянном помосте, где сцена, стоит несколько железных кроватей. На одной сидит сержант, клеит лычки к погону. А в зале человек сорок вроде нас: сидят на длинных скамейках или спят на посыпанном соломой полу. Большинство из военных. Тюремные сидят отдельно, у стены. Мы трое находим себе место на незанятой еще скамейке, недалеко от них. Бухгалтер с Бригадиром устраиваются рядом, на полу. Мы теперь вроде как земляки.
Тюремные, которые прибыли до нас, играют в карты. На полу за скамейками расстелен ватник и все они сидят кругом. Как только лейтенант уходит, они снимают наброшенное сверху одеяло. Там гора бумажных денег. Очко…
Перед обедом приводят еще одну группу уголовных — тех, кто накануне ждали с нами у КПП. Они сразу идут к своим… Среди них есть знакомые. Слышно, как шумят, приветствуют друг друга: «А, Фонарь!.. Жмота тоже замели?.. В Красноводске, на прыгалке. Без права на искупление…»
Обедать выходим без строя. Во дворе — кирпичные столы в ряд и к ним такие же скамьи на уровне земли. Баланду разливаем из бака в миски.
— Ну, суп ППЖ, — говорит кто-то из танкистов. — Прощай Половая Жизнь.
Да, это не
После обеда осматриваемся: во дворе, кроме летней столовой, только уборная и еще дверь в канцелярию, где сидит капитан. Там часовой. С другой стороны плац и нарыты учебные окопы. За ними стрельбище. И тоже часовые у проволоки: через пятьдесят метров.
Сержанты, которые на помосте, где сцена, поедут с нами до места. Они катаются так каждый месяц: туда и обратно. Мы лежим на узких скамьях, слушаем, как ссорятся за картами уголовные. Всякий раз возникает между ними какая-то свара. Мы уже знаем, барахло тут толкают через вольнонаемного дядю Колю и через некоторых часовых. Через них же достают, что надо.
— Так, ворье непутевое, — говорит Кудрявцев. — Один вон только в настоящем законе, из Ташкента. Говорят, больше ста лет на нем с побегами.
Смотрю на сидящего в стороне от всех парня: ничего особенного: белобрысый, с широким лбом. Правда, плечи у него широкие, литые, на руке буквы — «Валя». А так и лет ему немного, пожалуй, на год или два только старше меня. Когда успел он столько лет нахватать? Однако уголовные к нему с каким-то особенным почтением, даже обходят за три шага, когда бегут по своим делам. Сидит он, прислонившись спиной к стене. Почему-то и обедать не ходил…
Играющие вдруг притихли. И на нашей стороне тоже наступила какая-то непонятная тишина. Поворачиваю голову. Рядом, возле нашей скамейки стоит долговязый уголовник с большим покатым носом на узком лице. Он не смотрит на меня, как бы не имея к нам дела. Мы по себе, они сами по себе. Длинными цепкими руками уголовный держит за сапог Бухгалтера, не давая тому подняться с пола:
— Эй, ака, колеса одолжи. Они у тебя фасонные!..
Бухгалтер все поджимает ногу, хочет встать, но Долговязый дергает, и тот опять валится на спину.
— Давай, Баул, чего тянешь с каким-то фазаном! — кричат с места уголовные.
Полный Бухгалтер пыхтит, отбиваясь, растерянно смотрит на нас:
— Курсант… э, курсант…
У него получается «кюрсант».
Поднимаюсь со скамьи… Так, задвигались, сели на своей скамье танкисты… С ними мы не раз дрались в Самарканде, когда ездили туда на танцы. Вражда у нас старая. Но тут — другое. И артиллеристы повернули к нам головы, опустили свободно руки. Чувствую: чего-то не хватает в ладони. Да, в драке мы наматывали кожаные пояса на руку, пряжкой наружу. У меня и сейчас еще шрам на голове от этого. Только пояса у меня теперь нет.
Говорю негромко:
— Оставь его, слышишь…
Долговязый перестает дергать сапог с ноги Бухгалтера, но не отпускает, угрюмо спрашивает меня:
— Чего тебе до этого фазана?
И оглядывается на вора-рецидивиста, который так же сидит, прислонившись к стене. Даже не смотрит сюда.
— Эй, Баул, кончай, — шумят уголовные. — Что там этот когут лезет!
Говорю все так же безразлично:
— Ну… сказали тебе, сука волчья.
Бухгалтер перестал дергать ногу, затих. Долговязый выпускает сапог, делает шаг назад и опять смотрит на белобрысого вора в законе. Тот не шевелится.