Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
— Я ничего… С фазаном только, не с тобой же, — говорит Долговязый.
Нет, мы знаем правило. Так, на половине, оставлять не полагается. И счеты с ними есть у нас. Только надо быть настороже: тут и финаря можно получить. Делаю шаг вперед и бью его длинно, с оттяжкой. С запрокинутой головой падает он прямо на Шурку Бочкова, и тот встречает его снизу так, что Долговязый крутится на месте. Шурка умеет драться. Он добавляет еще раз — слева, и уголовный валится на Кудрявцева, который коротко, страшно опускает сцепленные руки ему на
— За что… за что караете? — всхлипывает Долговязый.
В жесткой тишине продолжаем бить его, и он летает от одного к другому из нас, стараясь заслонить только лицо. Из разбитого рта, большого покатого носа хлещет кровь, руки у нас липкие. И он ничего уже не говорит, не просит. Это длится долго, и иначе нельзя.
Когда мы оставляем его, уголовный сидит на полу, а голова его лежит на скамейке…
— Конечно, кормят вас… масло хаваете ложками!
Это с рыданием в голосе говорит черный, со шрамом
у рта, уголовник, который играл с Долговязым в карты и науськивал его. Но когда мы смотрим в его сторону, он опускает глаза.
— Встать!
Все встают. В дверях стоит капитан, который принимал нас. Он видит сразу все: сидящего на полу уголовного, испуганного Бухгалтера, надевающего стянутый до половины сапог. Кто-то, видно, позвал его. Но капитан лишь кивает пришедшему с ним сержанту.
— Выходи строиться! — командует тот.
Мы стоим во дворе неровным прямоугольником — что-то вроде полуроты: впереди — военные, сзади — тюремные. Капитан подходит к строю, как раз на половине делит его рукой:
— Эта часть — напра-во!..
Теперь мы разделены на две группы. Кроме нас, в нашей группе танкисты, несколько человек из строевых частей и половина уголовных. Бухгалтер с Бригадиром тоже остаются у нас: они быстренько встали нам в спину.
— Это будет первый взвод, — капитан указывает на тех, кого отвел в сторону. — Селезнев!
Из строя выходит спокойный, медлительный парень с веснушками на лице: мы знаем, что он из пехотно-пулеметного училища.
— Будете старшим! — говорит ему капитан.
Возле нас он стоит и будто раздумывает о чем-то. Потом говорит резко:
— Старший — Тираспольский!
Выхожу из строя, беру у старшины тетрадь, начинаю составлять список. Трудно держать карандаш: болит большой палец, ушибленный полчаса назад.
Вор-рецидивист тоже оказывается у нас.
— Иванов Валентин Николаевич, — говорит он, спокойно глядя на меня. В его глазах — серо-голубых, прозрачных, даже какое-то добродушие. А он действительно здоровый парень, короткие рукава у майки натянуты так, что вот-вот лопнут по шву.
— Иванов, почему не обедал и не завтракал? — спрашивает капитан.
Тот с чуть виноватой улыбкой пожимает плечами. На нем легкие парусиновые брюки, сандалии с дырочками.
Другие уголовники отвечают хмуро, не смотрят в глаза. Когда список подходит к концу, из помещения выходит Долговязый. Он идет неуверенно,
— Сирота, — окликает его капитан. — Сюда встаньте!..
Долговязый вздрагивает и послушно возвращается к нам.
— Фамилия? — спрашиваю, подходя к нему с тетрадью.
— Сирота…
— Имя-отчество?
— Лева.
— Как это, Лева? — теряюсь я.
— Лев, значит…
Кто-то один засмеялся, но остальные молчат.
— Так… а отчество?
Долговязый не отвечает, и капля крови падает у него из разбитого носа на землю.
— А у него нет отчества, — говорит из другого строя уголовный со шрамом, который укорял нас маслом.
— Как это нет?.. А по паспорту?
— У него никогда не было… паспорта.
Никто теперь не смеется.
— Иванович записали мы, — вмешивается старшина.
Пишу «Иванович». Что-то мне не по себе.
Колонной, повзводно, мимо окопов и стрельбища идем
за холмы, в степь. Впереди сержант с автоматом, и по краям четверо. Километра через полтора расходимся цепью, собираем сухую верблюжью колючку на топливо. Сбиваем ее ударом сапога под корень, потом катим кустик к кустику, трамбуем, пока не получается охапка. Смотрю на Иванова — ему в сандалетах трудно сбивать колючие кусты: он поворачивается всякий раз и бьет по корню каблуком. Набрал он порядком и правильно трамбует колючку. Значит, местный, среднеазиатский. Тут все топят колючкой.
Нести нам тоже легче, чем тюремным: у всех есть брючные ремни. А у них кто во что горазд: некоторые волокут колючку, обхватив ее голыми руками. Сирота тащит еле-еле, спотыкается, теряет половину по дороге. Стараюсь не смотреть на него.
Сбрасываем колючку у полковой кухни, откуда получаем питание. Идем к себе кучей, пыльные, усталые. Садимся во дворе у стены, вытянув ноги, ждем ужина. За забором, в полку, лихими голосами поют:
Знает Сталин-отец,
Знает Родина-мать,
Что советский боец
Не привык отступать.
На третий день нас ведут в санпропускник, на форму — восемь. За два дня прибыло еще человек пятьдесят, так что стало четыре взвода. Сидим голые после бани, ждем обмундирование с вошебойки. Военным оставляют прежнее: на складе не хватает «б/у» [28] , особенно обуви. Мы получаем свое, еще горячее от пара обмундирование, а тюремные все сидят, мотают обмотки.
28
Б/у — «бывшее в употреблении».