Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад

Гейман Нил

— Тосия Камэй, переводчик сказки на английский

Перевод с английского Максима Немцова

Хироми Ито

Я АНДЗЮХИМЭКО

Япония. «Управляющий Сансё»

Тело, которое смеется

Я Андзюхимэко, мне три года. Когда речь заходила об отцах, мне всегда казалось, что те либо где-то далеко, либо вообще непонятно где. Что ни история — отец или на смертном одре, или уехал в далекие края, или во всем слепо повинуется мачехе. В моем доме есть тот, кого принято называть отцом.

Он хочет убить меня и старается вовсю, не знаю, как мне быть, жизнь моя с рождения — череда невзгод.

Отец говорит: «Поглядите на это дитя, рот до ушей, глаза как щелки, лицо плоское, вся в родинках да бородавках, и огромные, огромные, огромные уши. Нет, что-то не так с этим ребенком, уж не дочь ли она монаха-андзю. Назову-ка я ее Андзюхимэко, девочкой-монашкой, и закопаю в песок, а уж если за три года не помрет, то знать, моя она дочь».

Что же со мной не так? Кому какое дело, что родилась и живу на этом свете такая, как есть, кому какое дело, одна голова у меня или две, одна рука или пара, но отец сказал: «Закопаем-ка ее в песок и подождем три года», — а мать подчинилась ему, хоть сердце ее разрывалось от скорби, я всего-навсего новорожденное дитя, у которого и глаза-то еще толком не видят, и возразить мне еще не под силу, а потому завернули меня в материнское шелковое белье и закопали в песок, закопали на песчаном берегу у реки.

Закопали на том самом песчаном берегу, где все подряд хоронили своих детей.

Погребенные младенцы были понапиханы и справа и слева от меня: одни еще дышали, другие испустили дух, засохшие тела одних торчали наполовину из песка, другим удалось выкарабкаться и уползти. Чуть отползешь — заросли, от комаров и слепней не спасет, но хоть солнце не так печет, да и от дождя с ветром можно укрыться, опять же трава и листья для пропитания, а уж если кто добирался до реки, то там и оставался жить; закопанная в песок смотрела я по сторонам, что вокруг происходит, смотрела на умирающих младенцев, и на тех, кто уже давно умер, и на тех, кто смог выбраться и выжил.

Верно, нет другого человека с такими тяжкими грехами.

За три года родила я троих детей, и одного, после всего, что я перенесла, вынашивая его, муж заживо закопал в песок. Что же делать мне с набухшей грудью, с грудью, пылающей от застоявшегося в протоках молока, разбухшей до того, что стоит прикоснуться — разорвет? То ли от боли, то ли от тоски по погребенному дитю плакала я дни напролет, плакала, да и проплакала все глаза, и сказал мне муж: «Раз ты ослепла, убирайся из дома! Это ты родила дитя, которое только и оставалось, что закопать в песок, должно быть, и рождение этого ребенка, и слепота — расплата за прошлые грехи, быть рядом с тобой — навлечь на себя беду. Лучше бы тебе умереть! Убирайся из моего дома, пока не накликала ты беду. Зря и тебя не закопал я в тот песок», — вот что сказал мой муж.

Назавтра убедившись, что малыши по обе стороны от меня спят, выбралась я украдкой из постели и тихонько покинула дом. Вырою яму в песке, чтобы укрыться в ней. Но где же зарыто мое дитя? Изо дня в день люди хоронили все новых и новых младенцев, где среди них Андзюхимэко, неведомо мне, но когда я вырыла яму и закопала себя в песок, то услышала детский плач и почувствовала тепло погребенных детских тел. Воспоминания не давали мне покоя, если б знать, что ждут меня такие страдания, лучше бы ослушалась я мужа и не позволила закопать дитя мое в песок. Неужто ничего другого не оставалось? Но сколько бы ни раскаивалась я в содеянном, сколько бы ни раскаивалась, сколько бы ни раскаивалась, всего моего раскаяния было мало, и слезы все текли и текли из моих глаз.

Огляделась

я по сторонам. Что это? Следы ног и рук на песке. Вот отпечатались пять пальцев ног, вплоть до складочек на коже — следы взрослого человека, хотя постойте, среди больших следов вкропилась пара детских, всего один-два следа, вдруг это следы Андзюхимэко, можно разглядеть даже изгибы пальчиков. Вот несколько волосков, вот запекшаяся кровь, вот еще влажные следы крови, что остались от множества тел, которое из них Андзюхимэко, этого я не знаю, тот ли отпечаток руки — след Андзюхимэко, или же вон тот след от ноги — след Андзюхимэко, или те следы от пальчиков, или же тот волосок? Последним увидела я, когда ее зарывали, ухо, большое, большое, большое ухо. Увидев, как в него засыпается песок, вставила я в серединку стебелек тростника — вот и все, яма засыпана песком.

Сменит ли муж гнев на милость и придет ли вызволить меня отсюда? Или же не придет? Тем временем мне кажется, что отовсюду доносится плач погребенных на песчаном берегу детей, что-то давит на мои плечи, на мою спину, будто бы тяжесть детского тельца, что-то касается моих рук, моих ног, будто бы дотрагиваюсь я до детских косточек, придет муж или не придет? Чудится мне, что с каждым порывом ветра приносит мне детские запахи, будто дети упрекают меня в чем-то. Если бы знала я, что, выносив дитя, предстоит мне пережить весь этот ужас, уж лучше бы избавилась от него еще не рожденного; придет муж или не придет, придет или не придет, может, придет, может, и нет, может, и не придет, и пока я думаю об этом, детские упреки проникают в самую глубину моей души.

Люди твердят: «Ну закопала ты одно дитя, так ведь двое осталось, забудь, забудь». Если и смогу я забыть про погребенное дитя, все равно не забыть мне о муже, что бросил меня, и даже здесь, закопанная в песок, я думаю лишь об одном — вдруг сменит муж гнев на милость и придет, и вызволит меня или же не придет, а умерший ребенок, умри, умри, умри, оставь меня, я хочу жить.

«Раз на то пошло, выбирайся-ка ты из песка и иди, ни на что больше не годная, гонять воробьев на просяном поле», — вот что говорят люди, так я и поступаю, выбираюсь из песка.

Куда бы я ни шла, солнце сияет у меня над головой, дождь закончился, и сияет солнце, я продолжаю идти, с каждым мгновением его лучи все сильнее обжигают мое тело, а я продолжаю идти, тело мое обожжено, приглядишься — аж пар валит, такая уж, видно, моя доля — идти по этой дороге. «Извините за беспокойство, извините за беспокойство!» — кричу я, и из дома появляется хозяин, не говоря ни слова, в мольбе я прижимаю руки к груди и рыдаю, и говорю, что могла бы гонять воробьев на просяном поле. «Что привело тебя сюда?» — спрашивает мужчина, и я рассказываю ему, что муж закопал мое еще живое дитя в песок, и грудь моя разбухла от молока, и жаль мне мое погребенное дитя, и, рыдая день и ночь, я проплакала все глаза, а за это муж выгнал меня из дома, и закопалась я в песок, но не выдержала немых упреков погребенных детей, да и люди твердили, чтобы шла я гонять воробьев, так и оказалась я здесь.

Моя история разжалобила хозяина, и он сказал: «Я тебя найму, чтобы ты гоняла воробьев на моем просяном поле, и, может статься, тебе полегчает». С того самого дня начала я гонять воробьев на просяном поле: «Как же скучаю я по тебе, Цусомару! Кыш, кыш! Как же скучаю я по тебе, Андзюхимэко! Кыш, кыш!» Гоняю я воробьев, а детвора прибегает и дразнит меня: «Тетенька, вон она твоя Андзюхимэко. Тетенька, я Цусомару». Даже дети позволяют себе дразнить меня, глаза мои все равно ничего не видят. Как же я жалка, даже дети позволяют себе дразнить меня.