Пароль остается прежним
Шрифт:
— Знаете,— предложил Горский,— а ведь я могу его встретить.— Он сообщил, что выезжает в Ташкент на совещание.
Серебренников обрадовался:
— Замечательно. А то ведь парень хоть и большой, да в первый раз отправился в такое дальнее путешествие. Я, признаться, беспокоился: как там у него получится с пересадкой?
— Договорились!— непринужденно сказал Горский,— Только как я его разыщу?
— Сейчас приедем в районный центр, и я телеграфом запрошу номер поезда и вагона,— загорелся Серебренников.
— Отлично,— согласился
«Посмотрим, в случае чего я ведь могу его и не встретить».
Елена, как всегда, обрадовалась Горскому. Занятый своими мыслями, он небрежно поцеловал ее и прилег на диван.
Она вздохнула, повесила его фуражку на вешалку, вытерла тряпочкой запыленный козырек. Включила чайник и подсела к мужу.
Я страшно соскучилась!
Что ты говоришь?— переспросил он.
— Я соскучилась.
Ему стало смешно. Ну, кто поверит поселковому секретарю в случае огласки глупейшего инцидента? Горский любит свою жену. Никого больше. Это же всем известно.
Он старательно поцеловал Елену.
Теперь нужно было обязательно встретиться с Ефремовым.
— Ты разрешишь мне пройтись немного?— нежно спросил он.
— Да, конечно,— ответила она, очень счастливая в эту минуту.— А я пока приготовлю ужин.
«С Ефремовым нужно разговаривать жестко,— решил про себя Горский, останавливаясь на крыльце гостиницы, где всё еще жила Елена.— Он трус и сделает всё, что я прикажу».
В это время он увидел Ефремова, входившего в калитку сада.
«На ловца и зверь бежит»,— усмехнулся Горский.
Ефремов заметил Горского, остановился.
— Здравствуйте, товарищ капитан.
— Здравствуй, Ефремов,— небрежно ответил Горский.— Ты что, домой?
«Наверное спросит долг»,— подумал Ефремов и жалко улыбнулся: свободных денег у него на было.
— Пройдемся,— сказал Горский.— Разговор есть.
Ефремов безвольно согласился.
Они молча вышли за поселок и сели на берегу арыка. Невидимая в темноте вода сердито урчала возле ног. Жалили комары. Тяжелое, черное небо давило на землю, обтекая причудливые силуэты зданий.
Ефремов ковырял веточкой в песке, ожидая, что скажет Горский.
Капитан «Медузы» заговорил повелительно, и Ефремов сжался, будто ожидал удара.
— Значит, перешел на самосвал? Хорошо. А зарабатывать сколько будешь?
«Так и есть — долг!—с тоской подумал Ефремов.— А еще предупреждал, что деньги ему скоро не понадобятся».
— Больше буду зарабатывать,— непослушным языком ответил Ефремов.
Но Горский спросил не о деньгах:
— Куда ездишь?
— Пристань — райцентр.
— И это все?
— Почему все? В столицу республики буду ездить.
— Так,— удовлетворенно кивнул капитан «Медузы», и Ефремову показалось, что он видит, как у Горского заблестели глаза.
— Мне могут понадобиться твои услуги.
Пока он ничего не говорил о
— Пожалуйста.
Горский назвал день, когда ефремовский самосвал обязательно должен быть на пристани.
— Зачем?
— Я же говорю: окажешь услугу,— недовольно повторил Горский. И добавил резко: —Должен же ты, наконец, доказать, что честный человек? Или мне рассказать свояку, а еще лучше моему другу майору Серебренникову, какой у тебя болтливый язык?
Ефремов испуганно смотрел на Горского. Он не понимал, чего хочет от него капитан «Медузы».
А Горский продолжал ядовито:
— Тебя, видите ли, заподозрили пограничники...
— Я этого не говорил,— пытался оправдаться Ефремов.
— А известно ли тебе, что тем самым ты разгласил государственную тайну? — продолжал Горский.
Ефремову стало страшно.
— И потом этот безобразный случай в Да-хау...
— Я ничего безобразного не делал!—чуть не крикнул Ефремов.
Горский зажал ему рот. Давно он так не наслаждался своей властью. Горский знал, что Ефремову не дает покоя мысль о плене. Он никак не мог с ней примериться и, мнительный по натуре, страдал от чувства собственной неполноценности.
— А кто продавал товарищей, чтобы спасти свою шкуру? — наседал Горский.
Ефремов никого не продавал.
— А кто признал себя рабом, когда хотели запрятать в печь?
Ефремов не признавал себя рабом, хотя его действительно должны были сжечь заживо, как сжигали многих других, и он до сих пор не понимал, какая случайность спасла его от страшной гибели.
Кажется, во время очередной селекции, когда отбирали годных для работы узников, и он, со своими переломанными ребрами, ни на что уже больше не надеялся,— был налет. Ну, да, конечно!..
Впервые за три года унижений и страха он увидел тогда печать обреченности на лицах своих палачей. Им было не до него. Они сворачивали лагерь, заметали следы преступлений и бросили Ефремова вместе с другими военнопленными в теплушку, набитую скользкими, полумертвыми телами истерзанных людей.
Никогда он не признавал себя рабом! Никого не предавал! Но уверенный, резкий тон Горского и воспоминание о страшных днях плена совершенно парализовали его.
Он с ужасом слушал, что говорит капитан «Медузы». Кто он — Горский? Чего хочет?
— Ты сам мне об этом говорил,— настаивал Горский,— в тот день, когда потерял деньги... Ты был пьян, и я не хотел тебя слушать. Но ты говорил, и теперь я знаю все. Ты — трус и предатель!.. Мне жалко твою семью... Я сейчас могу все рассказать кому следует. Но, может быть, ты еще не совсем пропащий человек. Я присмотрюсь к тебе, понял?
Ефремов ничего не понял.
Он дрожал.
Горский настойчиво вдалбливал: