Шрифт:
Он встает ночью и ждет рассвета. Пробирается на берег, спотыкаясь об обломки кораллов. Слушает, как ворчат волны, разбиваются об риф. Воздух становится прозрачно-жемчужным, прибегает ветер, бросая в лицо пригоршни соли. Вот сейчас…
Парусник за рифом. Он точно знает, куда смотреть, в полной темноте – он уже смотрел в ту сторону и ждал…
Парусник за рифом появляется каждое утро, когда встает солнце. Расплавленная
Он со вздохом встает, нехитрые дела – сети… облезлая хижина… Руки сами сделают все, что нужно, а он будет думать о паруснике и ждать следующее утро. Иногда корабль не приходит, и тогда настроение портится. Иногда корабль не появляется несколько дней подряд – и он начинает думать, что пора бежать с этого атолла… он здесь один, не помнит почему – просто один, для того, чтобы каждый день смотреть на ненавистную (так ему кажется сейчас) игру красок. А потом парусник появляется снова – и он становится счастливым… на несколько секунд… или на год? улыбается и думает о бьющихся на ветру парусах, и любовь осторожно трогает мягкими лапами его лицо.
Маленький ослепительно белый катер несется по лагуне. Мальчик в красных плавках на водных лыжах. Длинноволосые девушки с гибкими телами хохочут в прибое. И над всем этим – седовласый, взрыкивающий, с жирным смехом и запотевшим стаканом в руке.
Он смотрит на свой остров. Оказывается, здесь – белый песок, и пальмы, и слишком синее море, и слишком голубое небо… "Я живу в журнальной картинке", – бормочет он, уходя в свою хижину, чтобы проснуться ночью.
"Они все здесь, чтобы смотреть на тебя. Но они не могут проснуться так рано – а если и смогут, ты не придешь, правда?" Паруса кивают, соглашаясь. "Но они хотят заставить тебя. О, этот главный – может заставить… я не могу помешать им…" Корабль уходит, растворяется, и он бредет к своим сетям, руки все сделают сами, лицо само вежливо улыбнется главному. Он не может им помешать, вечером он будет сидеть на веранде (откуда здесь веранда?), сжимая холодный
Два самолета. Первый – покачивается на поплавках, как раскормленная чайка, они с главным – в кабине, глаза привязаны к стеклу, слезятся, не отрываясь смотрят в одну точку. Второй – стремительно вынырнул из-за горизонта, обрушил на атолл раскатистый рев и снова исчез, оставив в небе черное пятно. Пятно касается горизонта и вспухает бурым, на них обрушивается новая волна грохота, уже невыносимая, и невидимая смерть впивается в тело, но до этого он успевает увидеть – солнце без лучей, взошедшее в полдень, и сияющие паруса, – фломастеры, у него в детстве были такие фломастеры, – и пузырьки пены в углу губ хрипящего главного, и успевает услышать свой крик – потому что красота корабля невозможна, она раздирает когтями мозг, и глаза, и душу, и в эти дыры врывается любовь, круша все на своем пути, как боль, которую больше нельзя терпеть. А потом – грохот, самолет испуганно и беспомощно подскакивает, и вместе со звуком приходит темнота.
Темнота длится – секунды? Или год? Но постепенно из нее выползают предметы, с натужной многозначительностью рассаживаются по местам. Край кресла. Паутина в углу под потолком. Ухмыляющиеся трещины в стекле, приборная доска, покрытая слоем слякотной грязи. Второе кресло – и тело главного, медленно стекающее на пол.
Он медленно встает, отстраненно наблюдает, как с пальцев срываются липкие капли, обнажая кость. Выходит из рубки, осторожно прикрыв за собой дверь. Первые шаги даются с трудом, в воду летят какие-то ошметки, в глубине их суетливо подхватывают рыбы. Он улыбается им (вот еще какая-то склизкая капля полетела ко дну) и наконец поднимает голову.
Корабль ждет его. Паруса (белые, так и должно быть) извиваются под вкрадчивыми прикосновениями ветра. Приходит запах дегтя, и соли, и дерева, сдирая тошнотворную вонь рубки. Он размеренно шагает за риф, торопиться некуда – сегодня корабль ждет его.