Пепел Клааса
Шрифт:
"Выдержу ли, сумею ли выстоять?"
Не выдержит слабый человечек Вадим - найдется другой, по-настоящему сильный!
"Пепел Клааса бьется о мою грудь", - повторил он слова Уленшпигеля и подумал, что чувствующий это биение никогда не станет предателем.
Человек, сидевший напротив, был ему отвратителен. Тупое уверенное лицо, вислые усы, прокуренные черные зубы. Кожанка, лоснящаяся черным хромом, такая же фуражка со звездой...
Невыносимо разило махоркой, чесноком и еще чем-то острым,
"Разящий меч революции", - сложилось в голове Виктора.
– Все выложишь, мать твою...
– хрипел чекист.
– Не то в расход, понял? Ну? Явки, пароль, списки! Контра паршивая! Да я таких... к стенке... знаешь, сколько? Говори, сука!
"Хорошо бы выключить сознание, - угрюмо думал Виктор.
– Не видеть, не слышать, не ощущать боли. Или перенестись в другой мир, в другое время..."
Он попробовал читать про себя стихи. Так он обычно делал, когда не удавалось заснуть. Монотонное журчание стихов отвлекало от навязчивых мыслей, а именно в этом Виктор сейчас больше всего нуждался.
"Как там у Пушкина... "Не стая воронов слеталась на груды тлеющих костей, за Волгой, ночью, вкруг огней удалых шайка собиралась..."
– Поднимайся, белая сволочь! Что бормочешь, говори как следует!
– Из хат... из келий... из темниц...
– Что из хат? Какие еще темницы?
– на миг опешил чекист.
– Они... стеклися... для стяжаний!
– Ха! Шуткуешь со мной, стерва?! Вот тебе кельи, вот тебе темницы!
Еще вчера Виктором владело отчаяние. "Как глупо я дал себя взять! Выследили... Подловили... Какой же трус этот Аболенцев, выдал... Что со мной будет?"
Страшила не только смерть. Ему доводилось слышать о подвалах чека, допросах с пристрастием, которые мало кто выдерживал, выстрелах в затылок. Само слово "Лубянка" - а именно здесь он сейчас находился - стало синонимом ада, с той лишь разницей, что мучениям подвергают не грешников, а праведников.
В праведности дела, за которое ему предстояло положить жизнь, Виктор не сомневался. И сегодня он уже преодолел упадок духа, притерпелся к боли. Мысль, что он умирает за Россию, поддерживала в нем силы.
– Будешь говорить, дворянская гнида?
Подобие улыбки появилось на разбитых губах Виктора.
– Я... не дворянин... к сожалению...
Его отец был учителем истории. Всю жизнь коллекционировал картины передвижников. Восторженно принял февральскую революцию ("Слава тебе, Господи, наконец-то Россия станет демократической страной!"). Пришел в смятение от октябрьского переворота.
А потом к ним ввалились трое матросов с винтовками и длинноволосый расхристанный человек - на рукаве красная повязка.
Человек ткнул в лицо отцу отпечатанный на машинке мандат с фиолетовым штампом, матросы начали срывать картины со стен и сваливать
– Не отдам, не отдам, что вы делаете!
– слабо вскрикивал отец, хватаясь за рамы.
– Отойди, буржуй!
– гаркнул человек с повязкой.
И тогда отец одним движением - оно запечатлелось в памяти как медленный полет - вскочил на подоконник и выбросился с шестого этажа. И сейчас перед глазами черная клякса на булыжной мостовой - тело отца.
– Собаке - собачья смерть!
– равнодушно процедил красноповязочник. Одним буржуем меньше. Пошли, товарищи!
Матросы пошвыряли картины в кузов. Грузовик, пуская клубы дыма, объехал труп и скрылся за поворотом...
– Говори! Говори! Говори!
– посыпались тупые удары.
"А Мишка, мерзавец, связался с красными. Никогда... ему... не прощу..."
"Пепел Клааса бьется о мою грудь..." - прозвучали в памяти слова из любимой книги.
Выстрела он не услышал.
Золотые погоны на отутюженном кителе. Ненавистные погоны, сорвать бы их раз и навсегда!
А лицо у него породистое, ухоженное. Бровь подергивается. Что это вы такой нервный, ваше благородие? Впрочем, палачи все нервные, боятся возмездия!
Как он меня истязал! Зрачки огромные, от морфия, что ли? Ноздри ходуном ходят - наслаждается муками моими! Возьмется за кончик повязки и отдирает. Медленно-медленно, чтоб больнее было. Затянется папироской - и в рану ее. Гасит... А сам гундосит с придыханием:
– Мы все-е пго вас знаем... Не отпигайтесь, - бес-смысьенно... Как там, у ва-ас? Весь миг насий-йя мы газгушим? До основанья? А за-атем? Стго-ить будете? На газвай-инах? Или в бе-егйогах станете жить? Ну-с?
Я харкнул ему в лицо кровяной мокротой. Он утерся крахмальным платочком - и в огонь его! Поворошил дрова кочергой, подождал, пока раскалится, и прижег мне щеку до кости.
– Не противно нюхать, ваше благородие?
– спрашиваю.
– Напго-тив, - отвечает.
– На гедкость пги-ятный агомат.
И вот стою с петлей на шее, а он, штабс-капитан добровольческой армии Деникина, у моих ног. Как побежденный. Китель отутюжен, погоны золотые, на левом рукаве трехцветный шеврон. А лицо кислое, недовольное. Испортил я ему обедню! Не сломил он меня, как ни старался.
А умирать все равно страшно. Ох, как страшно! Только не выкажу я своего страха, не дождется!
Эх, Витька, Витька, посмотрел бы ты сейчаас на меня... Неужели так и не увидел бы, в какую грязь влип? Брат мой Витька, враг непримиримый... Разошлись наши дорожки, да уж и не сойдутся. Помнишь, как мы подрались, когда ты нашел у меня под подушкой листовку? А когда погиб отец, не захотел со мной знаться. Ушел к белым, как был, в гимназической шинели, оставил мне записку: "Встречу - застрелю!" Теперь уже не застрелишь...