Перфекционистка в офисе
Шрифт:
— Нет, Владимир, не сон. Это реальность. Теперь работаем без перерывов до вечера, — приказываю голосом диктора, объявляющим о начале войны. — Дорасслаблялись…
Глава 12
Утро перед казнью. В тонкой ночной рубашке, с серебряным крестиком на шее, босая, стою на кухне около окна и вглядываюсь в золотистые огоньки на западной окраине Москвы. Из наших окон ее очень хорошо видно. На секунду ее красота будто отрывает меня от безысходности, но тут же, как только вспоминаю о происшедшем вчера, мысль, как жесткая, тонкая резинка, притягивается обратно и больно бьет. Чтоб неповадно было. Последний день перед казнью не об этом думать
Глупости. Какие глупости! О каком долженствовании может идти речь в последний день перед смертью? Все, что имеет смысл в этот момент — свобода. Только в этот день человек может быть абсолютно свободным. Да, он не может выйти из клетки, но он более свободен, чем в любой из предыдущих дней жизни. Сейчас он может съесть десять мухоморов, выпрыгнуть с тринадцатого этажа, позвонить начальнику и сказать, что отныне и до самой смерти не найти ему покоя за свершенную несправедливость… И ничего ему за это не будет.
Пусть горе, как кандалы, давит на лодыжки, окно — грязное (надо бы помыть), но нет ничего более бессмысленного в такой день, чем предаваться меланхолии и грусти. Какая разница, если всё уже решено и ничего нельзя изменить? Нужно расслабиться и насладиться последними мгновениями свободы, когда ты никому ничего не должен. Но нет, всё портит одна крамольная мысль. Она, как нож, спрятанный в тайнике тюремной камеры. Ты знаешь, что он там. Он — зло, но это твой единственный шанс, и ты не можешь не думать о нем. Вместо того, чтобы предаться размышлениям о жизни, думаешь о чуде! О том, что тебе удастся спастись! Убьешь тюремщика и сбежишь. Сообщник сделает подкоп с той стороны, ты — ножом с этой и вперед, на свободу! Или тебя просто оправдают, потому что у шефа было хорошее настроение… Как глупо думать об этом, если ты знаешь, что решение принято, ничего не изменить, что некому за тебя заступиться. Но ты все равно надеешься на чудо. Как ребенок, глупый ребенок (надо у Светы спросить, как у нее дела!).
Возвращаюсь из кухни, ложусь в кровать и кутаюсь в одеяло. Как же хочется, чтобы и меня оправдали! Чтобы шеф позвонил и сказал, что он не собирается меня увольнять! Странно. Весь этот год воспринимала работу, как само собой разумеющееся. Как только вошла в кабинет, я будто перешагнула линию, за которой осталась сумасшедшая радость того, к чему так долго стремилась. Начались будни, задания, которые нужно выполнять, нерешенные проблемы — каждый день новые. В этой нескончаемой гонке я смотрела только вперед. За одной покоренной вершиной возникала другая. И у меня не возникало и мысли о том, чтобы сесть, выдохнуть, осмотреться и подумать о том, как мне всё это дорого.
До работы в банке я будто сидела на обычном стуле, если так можно описать первую работу. На нём любой может сидеть: деревянный, с жесткой спинкой, с прямыми линиями. Он тебе вроде подходит, как и любому другому, но на нем неудобно, некомфортно. Впрочем, если учитывать то, что тебе платят за это деньги, можно сидеть. Ты не ищешь ничего другого, потому что стул есть, пусть невысокий, но стабильный. Большинство вокруг тебя сидит на таких же стульях, и ты сидишь, не высовываешься. Постепенно, с годами твое мягкое место принимает форму стула, и ты забываешь, что это деревянное создание с прямыми углами когда-то создавало неудобства. Ты привыкаешь и оставляешь мечту о стуле, на котором может быть по-настоящему хорошо. Яростно отгоняешь мысли о том, что возможно когда-то сможешь занять мягкое кресло или даже собственный диван из
Я долго сидела на таком стуле, пока меня не уволили, и мне не пришлось искать новую работу. И тогда я почувствовала разницу. Новая работа стала для меня креслом ручной работы, выполненным по индивидуальному заказу. В нем так мягко и уютно, будто родилась в нем, и оно каждый день росло вместе со мной. Пока сидела, не понимала по-настоящему, что это мое кресло ручной работы. Поняла, когда пришлось с него подняться.
Закрываю глаза и думаю о том, как это прекрасно — каждый день утопать в стопках бумаг, аккуратно сложенных вечером подчиненными. Как мне нравится плутать в витиеватых рассуждениях Володи о том, почему эту сделку можно пропустить! Я просто обожаю приходить пораньше, пока никого нет, и растворяться в запахе… Вы знаете, как пахнет офис с утра? Когда уходишь вечером, воздух тяжелый: усталость, нежелание, «надо». А утром откроешь окна, впустишь морозный туман бодрости, «хочу», и сразу работать хочется! Особенно мне хотелось в последнюю неделю. Да, с приходом Николая будто второе дыхание открылось. Но его уволили. А теперь и меня. Кто виноват? Кто станет в этом разбираться? Я виновата так же, как и он? Но я не виновата! Во всяком случае не настолько, чтобы меня за это уволили!
— Знаешь, дорогой, — говорю Алексею, который одевается перед выходом на работу, — у нас на работе есть возможность брать «day off» раз в месяц. Пожалуй, сегодня им воспользуюсь. Что-то устала. Пусть подчиненные сделки проверяют, а я полежу, дождусь нашу домработницу. Она ведь сегодня приходит? Познакомлюсь с ней, покажу, где у нас что лежит, деньги отдам. А потом погуляю. Отдохну.
— Отличная идея, дорогая, — он смотрит на меня с такой радостью, будто ждал этого всю жизнь. — Может, вечером в кино сходим?
— Давай сходим, — отвечаю равнодушно. Теперь мы можем хоть каждый день в кино ходить. Этого я, конечно, не говорю. Он — не жена декабриста. Ему не обязательно знать о моей дальнейшей судьбе.
Закрываю дверь на замок и возвращаюсь к окну. С сегодняшнего дня у нас будет домработница. Ожидаю ее появления, как обвиняемый еще одного приговора. Вдобавок к смертному. Хотя какая в таком случае разница? Пусть приходит. Не нужно рассматривать все так трагично. Да и увольнение — далеко не смертная казнь. И после него люди живут. И я жила. Только прошлую работу я не любила, а эту…
Несмотря на все логичные умозаключения, пространство вокруг меня заполняется флюидами негатива и страха. Долгожданная домработница представляется ужасной старухой из фильма «Карлик Нос». Тонкими морщинистыми пальцами она подносит к лицу наши вещи, тычет в них крючковатые пальцы и злобно ворчит: «Молодежь нагадила, а мне стирать!» Она трогает наше постельное белье, гладит его и складывает в шкаф, приговаривая, что любая хорошая хозяйка могла бы сделать это сама. Долго ли вечерком перед телевизором погладить? А у них и телевизора нет. Извращенцы!
Пожилая женщина должна жилы тянуть, на них горбатиться. Она стирает со лба пот и капельки жира с плиты, случайно брызнувшего со сковородки, и думает, какая неаккуратная девушка тут живет. Моет посуду и складывает ее не от блюдечка до большой тарелки, как я это делаю, а наоборот. Специально, чтобы каждый раз, когда буду брать посуду, меня прожигала совесть за преступление против пожилых людей. И нельзя будет поставить все правильно — она обидится и уйдет, а за ней и Лёша. Она будет насаждать свои порядки: как складывать вещи, вытирать пол, развешивать полотенца и прихватки на кухне, вести хозяйство. Никто не может это делать правильнее ее. И я не смогу ей возразить — мы же ее сами пригласили, чтобы она навела порядок. Значит, мы не справляемся! А если не справляемся, нечего и вмешиваться!