Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Ульяна, не гляди ты так, – просил Илья, смотрел горячо. – Пожалей....
– Вернется Норов, выгонит меня, – сказала, как в омут прыгнула. – Я Настасью отправила в княжье городище, от него схоронила. И ни слова ему об том не сказала.
Боярин брови свел, задумался, но не смолчал:
– Выгонит, за тобой пойду, если дозволишь. Не дозволишь, все одно пойду. А что до Настасьи, так могу привезти ее. Иль ты о другом о чем? Расскажи, золотая.
Ульяна вскочила с лавки, постояла малый миг, снова уселась и рассказала. Ничего не утаила: ни Вадимовой любви, ни Настасьиной.
Сидела ни жива, ни мертва, слушала как дышит Илья, и молчание его принимала наказанием, ни много, ни мало.
– Сотворила, тут не поспорю, – боярин пригладил бороду. – Но беды в том не вижу. Ты, Уля, и правая, и неправая. Настёнку жаль, тоскует, плачет не иначе. А вот о Норове ты напрасно. Не ведаю, что там услыхала боярышня наша, но в то не верю. Я Вадима знаю не так, чтоб хорошо, но сколь знакомство водим, ни разу дурного он не содеял. Оно понятно, о таких делах мало кто ведает, все больше тишком творят. Но Вадька не из тех, кто по углам прячется. Был бы ходок, так и не скрывал бы. При власти он, бо ярый, ему стыдиться нечего. Слово его и дело завсегда главные. Разумеешь? Ты сколь сплетен о нем слыхала? Вот то-то же, ничего. Пусто. Бегал бы за юбками, так бабы местные уж вовсю трещали. Хоть у колодезя, хоть на лавках у ворот.
– Да что ты, Иля! – тётка затрепыхалась. – Кто ж о Норове болтать станет?!
– Угу, – боярин спрятал улыбку в усах. – Ты это Ольге Харальдовой расскажи. Она, пожалуй, язык-то прикусит.
Ульяна улыбнулась нехотя, зная натуру лучницы, какая в тяжкие для Порубежного дни стала ее ближницей, крепкой опорой и едва не подругой.
– Иля, я не за себя боюсь, за Настю... – тётка наново опечалилась. – Весточки шлет добрые, да все чудится мне ее печаль. Я бы поехала за ней, так слово дала Вадиму... Иля, что делать? Что сказать ему, когда домой вернется? Пишет, что ввечеру будет.
– Правду, золотая, – Илья накрыл ладонью пальцы боярыни, какие крепенько сжимали белый платочек. – То, что знаешь наверно, скажи. А того, что только додумала не говори. Ответь, что Настя уехала, свадьбы не пожелала, а вот про то, что не люб он ей, не говори. Люб ведь, да еще как. Про девок порченых умолчи, об том ты не ведаешь, да и не твоя забота. Виноват он, так пусть сам за боярышней едет и прощения у нее испросит. Если греха не сотворил, так Настасье придется виниться. В то не лезь, оно меж ними двумя и никак иначе. В таком деле советчиков нет, разумеешь?
– Разумею, Иля, разумею, – Ульяна руки у боярина не отняла. – Но ведь она моё дитё, моя забота. Как уберечь?
– А вот тут я тебе подмогой, – Илья склонился к боярыне. – Вызнаю, что Норов ходок, сам встану меж ним и Настёной. А если греха за ним нет, так и тут тебя укрою.
– Так себе на беду ты... – начала и замолкла, все глядела в темные глаза боярина.
– Беда, золотая, это когда оборонять некого... – сказал, укутался печалью.
Ульяна знала, что семью боярин утратил: жену, какую сосватали родичи, потерял родами, а дочь и сына пожгли
Глядела на печального, едва не плакала. Все утешить хотела, протянуть руку, пригладить серебряные виски, тронуть губами лоб с глубокой горестной складкой.
– Иля, – дотянулась до крепкого плеча боярина, – если выгонит Норов, тронемся в княжье городище? Не ведаю, что будет, но рядом-то все легче. И праздники вместе, и будни. Не знаю, где дом твой, но мы неподалеку осядем. О тебе радоваться станем....
– Ах ты... – качнулся к Ульяне, – ужель на порог пустишь? Не будешь гнать, если приходить стану?
– Не буду, – выдохнула, замерла.
– Благодарствуй, – и боярин застыл, но ненадолго: – Уля, мне к ратным надо... Шел тебя повидать... – будто винился. – Ввечеру приду на подворье, вместе встретим Вадима. Не бойся ничего, золотая, не опасайся.
– Дай тебе бог, – встала с лавки, поклонилась и собралась уйти, но обернулась: – Где ж ты раньше был?
– Тебя искал, – ответил ни на миг не задумавшись. – Кто ж знал, что путь такой долгий случится?
Ульяна не ответила, вспыхнула румянцем и ушла поскорее, пряча от Ильи и улыбку свою, и печаль, и надежду робкую.
До вечера хлопотала Ульяна: хоромы велела чистить, баню топить, на стол стряпать разного. В ложне Норовской прибралась сама, кинула на лавку шкуру новую, кувшин со свежей водой поставила. Все печалилась, жалела. Да не только лишь Настю, а самого Вадима. По сердцу был Норов, принимала его как сына иль брата меньшого, какой годами сильно мал.
– Да что ж за жизнь треклятая! – ругалась, ногой топала. – Как извернулось-то все, как перекосилось!
Пока ругалась, пока сердилась, на подворье шум поднялся: топот конячий, выкрики холопьи, девичий радостный визг да голос Норова, что приветствовал радостно домочадцев. Подхватилась и побежала на крыльцо, к какому уж подвел коня Вадим. Заметалась взглядом и увидала Илью: шел, торопясь к ней, а потом встал за спиной, утишил тревогу.
– Вадим, Вадимушка, – слез не сдержала, шагнула навстречу боярину, да встала столбом, увидав взгляд Норова.
Тот соскочил с седла, огляделся, улыбаясь радостно, метнулся взором от угла к углу, а потом застыл, осуровел.
Знала Ульяна, что ищет Настю, а той и не было: далеко улетела, не видать. С того морозцем обдало, а дальше хуже: Норов брови свел, уставился на тётку:
– Все в здравии? – шагнул ближе, обнял, но и отпустил скоро. – Боярышню не вижу.
Ульяна только и могла, что глядеть за Вадима и молчать.
– Ульяна, что? – В глазах Норова тревога заплескалась, страх нешуточный. – Настя где? Не молчи, Христом богом прошу! – голос его взвился едва не до крика.
– Тихо, Вадим, – Илья подошел неслышно, положил руку на плечо Норова. – Цела она, жива и здорова. В княжьем городище, у отца Иллариона. Ты в дом ступай, боярыня все обскажет.
Норов оглянулся на притихших дворовых, на работных, махнул рукой, мол, ступайте, а те и потянулись в разные стороны. А как иначе? Боярин погнал.
– В каком городище? – Вадим скинул руку Ильи, вызверился. – Ты шутишь? Настя где?