Первая Конная
Шрифт:
Пашка Тихомолов кинулся им вслед.
Он преследовал одного, тот стрелял, а Пашка считал выстрелы.
— Семь, — пробормотал Пашка и выпустил коня в угон. — Сдавайся, гад! — закричал Пашка.
— Петя, милый, помоги — зарубят, — кричал всадник другому.
Грянул выстрел. Пашкин аргамак согнул ноги и лег на землю.
Пашка стал подниматься с земли.
— Лежать, — прозвучала команда офицера.
Пашка грудью вжался в землю и вдруг, дико крикнув, кинулся на офицера. Лошадь, испугавшись, резко
Пашка выстрелил, офицер повалился на круп.
Пашка вцепился в повод офицерского коня, вскочил в седло и кинулся вслед уходившему.
— Сдавайся, всё равно не уйдешь! — хрипел он.
Офицер гнулся к гриве, а Пашка, поддерживая его то справа, то слева, направлялся на КП армии и кричал:
— Разойдись, дорогу дайте! Не трожь, ребята, это для комфронта подарок!
Степь перед Доном была заполнена столпившимися до горизонта разрозненными войсками белых и окруживших их буденновцев.
Сталин с бледным лицом, молча смотрел на улыбающегося командующего фронтом Егорова. Тот лежал на носилках, и два санитара пытались остановить у него сильное кровотечение.
— Понимаете, — с трудом говорил Егоров, — пуля — дура, задела. Повел я шестую, да, видать, рано. Ударили из пулеметов…
— Вас сейчас доставят на поезд РВС и сразу в госпиталь… — сказал Сталин.
Егорова положили на тачанку. Он повернул голову к Буденному.
— Товарищ Буденный, снимите седло с убитой лошади и положите со мной. Седло свое я всегда берегу…
Пашка направил пленного офицера прямо к тачанке, на которой лежал Егоров.
— Вот, — сказал он. — Вам. За патроны.
Офицер сбросил с себя бурку. Под ней блеснули полковничьи погоны.
Пашка слез с коня и протянул повод Егорову:
— И это ваше!
— А твой? — спросил Егоров.
— Убили, — хмуро ответил Пашка.
— Тогда возьми себе. Хорошая лошадь!
Пашка молча прыгнул в инкрустированное серебром офицерское седло и, развернув коня;‘умчался в бон.
У разбитой санитарной линейки Буденный нашел Надю. Она сидела и плакала.
— Ты что, Надюша? — встревожился Буденный.
— Машинку разбило взрывом…
— Машинку достанем, — успокоил ее командарм. — Ладно, что сама жива осталась.
Он с трудом слез с коня, опустился на линейку и стянул окровавленный сапог.
— Ты вот что… Перевяжи меня. И вот еще, — он показал опухшую руку. — Это картечью… Только быстро и чтоб никто не знал!
Надй ахнула, побледнела.
— Знаю, ты у меня заговоренный, — сказала она. — Тебя пуля не берет. — И пошла за бинтами.
В стороне сидел Дундич около убитого коня. Семь порубленных офицеров валялись вокруг места его последней схватки. Он сидел, раненый, измученный, но голубые глаза его светились
— Что это у вас? — спросил его Филька.
Дундич держал в руке эфес обломившейся шашки.
— Об кого-то сломал, — ответил тот равнодушно. — Тут такое творилось, как жив остался…
— Пропустили мы их за Дон, — огорченно сказал Филька.
— Где ж такую силу сдержать, — устало ответил Дундич. — Их раз в десять больше…
— Ну, ничего. Наши все одно достигнут. Шестая в погоню пошла, а четвертая и четырнадцатая ждут их под Перекопом. Они себя еще покажут.
— Сбор играют… — проговорил Дундич.
— Ага, — сказал Филька и оглянулся. — Я братишку своего ищу, Матвея. Не видел?
— Пет.
В чистом воздухе слышались далекие звуки трубы.
Пашка Тихомолов сидел над лежащим с откинутой головой аргамаком. Пуля пробила шею лошади, и струи крови, как две рубиновые шлеи, стекали по его груди, выложенной мускулами.
— Прощай, Степан, — сказал Пашка деревянным голосом. — Как ворочусь без тебя в тихую станицу? Куда подеваю с-под тебя расшитое седелко? Прощай, Степан.
Он приник к лошади и затих.
Подошел Маслак. Он вставил лошади в ухо револьвер и выстрелил. Пашка вскочил и повернул к Маслаку рябое, лицо.
— Собирай сбрую, Паш, — сказал ласково Маслак, — иди до части…
— Ну, не покорюсь же судьбе-шкуре, — сказал тогда Пашка, — беспощадно буду рубать несказанную сволочь! До сердечного вздоха дойду. При станичниках, дорогих братьях, обещаюся тебе, Степан!
Очкарик шел за скрипящим фургоном.
— Смеха мне, — сказал повозочный Грищук и показал на человека, сидевшего при дороге, — смеха мне, зачем бабы трудаются…
Это был эскадронный.
— Слушай, — с трудом сказал он Грищуку и кивнул на жеребенка. — Черт с ним! Пущай при матке живет. Кончится война — на нем еще того… пахать. А командующий, на случаи чего, войдет в его положение. Все мы титьку сосали, и он должен… раз обычай таков. — Он помолчал и мечтательно улыбнулся. — А между прочим, не стоптали поганца в атаке, промеж ног крутился… Понимаешь, дед, хвост у него… положит на спину, взбрыкнет… — Он смолк.
Очкарик и Грищук стояли молча, опустив в землю глаза. Но эскадронный смотрел на них в упор.
— Я вот что, — сказал он. — Я кончусь. Рана в живот. Понятно?
— Понятно, — ответил очкарик.
— Патрон на меня надо стратить, — сказал эскадронный.
— Нет, — сказал очкарик и стал уходить.
— Бежишь? — пробормотал эскадронный, сползая. — Бежишь, гад. Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку…
Подошел казак Тихомолов с седлом на плече, склонился над эскадронным. Они говорили коротко.