Первая заповедь блаженства
Шрифт:
— Хорошо, — сказал Эстонец. — Вас двоих я тоже выписываю…
— За что?! — отшатнулись ребята.
— Просто так, — ответил доктор. — Такой я вредный. Такой подлый. Люблю, когда всем плохо. Бессердечное чудовище…
Он схватился за грудь, сминая нарядную вышивку. Мы стояли с распахнутыми ртами. Слишком много новостей за каких-то полтора часа. Слишком много… Доктор посмотрел на нас и сказал:
— Нашу лечебницу закрывают.
Глава 11. Разлука
—
Развернув тачку, доктор покатил её прочь от навозной кучи. Тачка сильно грохотала по неровному асфальту, так что, больше доктор ничего не сказал, пока мы все вместе не вошли в конюшню. Дядя Фил остановился у ближнего денника и открыл тяжёлую дверь, на которой висела табличка: «Паладин. Добрый — Плясунья. Орловская рысистая порода».
В открытую дверь сразу же выглянула приветливая серая морда. Поэт рассеянно погладил коня и спросил:
— Так это правда, или нет?
— Неправда, — услыхали мы уже из денника.
— Но Эс… то есть, доктор Томмсааре сказал, что…
— Доктор Томмсааре в последнее время неважно себя чувствует и поэтому немного погорячился, — сказал Дядя Фил, сгребая лопатой грязные опилки. — Пока что нас никто не закрывает…
— Вы сказали «пока что»! — прицепился Юра. — Почему?
— Тебе-то какое дело? — проворчал Дядя Фил, вываливая в тачку полную лопату навоза. — Тебя уже выписали!..
— Мы волнуемся за Илью! — заявили Миша с Васей.
— Да, Каарел прав, вы уже поправились, — вздохнул Дядя Фил.
Он бросил лопату и встал в дверях денника во всей красе: потное лицо, всклокоченные волосы, в бороде — соломинки. Зеленоватый медный крест на толстом гайтане качался поверх застиранной тельняшки. Галифе в заплатках, кирзачи в дырочках. Из кармана, естественно, торчал запасной — пугательный — ремень.
— В общем-то, вы не зря за него волнуетесь, — признался Дядя Фил. — У нас действительно появились проблемы. И если лечебницу закроют, тех, кого не заберут родители, отправят в обычный интернат…
— Это плохо? — насторожились друзья.
— Чего уж хуже! — криво усмехнулся доктор. — В интернатах работают выпускники таких же интернатов, сами неудавшиеся вундеркинды. Вы представляете себе, что это такое?
Мы не представляли.
— Но кому вдруг понадобилось закрывать лечебницу? — спросил Миша. — Разве мы кому-то мешали?
— Значит, мешали, — буркнул доктор. — Мир, к сожалению, таков, что, если кто-то где-то живёт счастливо, это обязательно кому-то мешает…
Дядя Фил вздохнул и потёр руками и без того красное лицо.
— Но вы не переживайте, — сказал он. — Мы сделаем всё возможное, чтобы Илья не попал куда не следует. Конечно, это будет сложно, но мы постараемся… Ладно, идите-ка домой. Только умоляю, не терзайте
Мы не стали никого терзать. Мы сидели и ломали головы, изобретая способ избежать полной разлуки. Но так ничего и не придумали. Друзья, конечно, оставили мне свои электронные адреса, но скорее просто так, на добрую память: связаться по Сети у нас не было никакой возможности.
— Интернаты не входят в общую Сеть, — просвещал нас Юра, — поскольку являются принудительно-исправительными учреждениями, как и тюрьмы. Допуск в их локальную сеть может быть разрешён лицам, достигшим совершеннолетия и только по очень веским причинам…
— А если не вы мне, а я вам позвоню? — спросил я.
— Обратная связь действует только при наличии доступа, — вздохнул Юра. — Мои родители отключили его ещё вчера, сразу после звонка Ольги Васильевны. Они до смерти боятся, что кто-нибудь случайно узнает, где я был, поэтому постараются замести все следы. Мне велено говорить, что я поправлял здоровье на озере Байкал в гостях у троюродной бабушки…
Юра достал из кармана дискету и показал нам.
— Моя легенда. Передали через Ольгу Васильевну. Велели выучить наизусть до отъезда. Вся информация о бабушке и о местности: география, флора, фауна… Даже песня про «Славное море, священный Байкал»…
— А я жил в Санкт-Петербурге, — Вася вынул точно такую же дискету. — В городе великих писателей. Посетил, разумеется, все театры… Да, похоже, придётся как следует напрячь мозги…
— Надо же, — тоскливо усмехнулся Миша, похлопывая себя по карману. — Мы с тобой, Вась, оказывается, земляки. Я вот из Эрмитажа практически не вылезал. Придётся сделать кучу набросков…
Идиотские задания отняли у нас несколько дней дружбы! Несколько последних дней… В день прощанья мы с Эстонцем стояли у калитки и смотрели, как повозка, запряжённая серым Паладином, катится прочь по широкой аллее. На козлах угрюмо скрючился Дядя Фил. Заплаканные ребята махали мне до тех пор, пока повозка не скрылась за поворотом…
Я вцепился в забор, чтобы не броситься вдогонку.
— Я самый несчастный человек на свете! — в отчаянии всхлипнул я.
— Хм, — сказал Эстонец, как мне показалось, с сомнением.
Я гневно обернулся… Доктор стоял с закрытыми глазами и держался рукой за горло, словно у него там что-то застряло. Потом он повернулся и, пошатываясь, побрёл в корпус. Кое-как вскарабкавшись на крыльцо, споткнувшись на пороге и чуть не упав, он скрылся за дверью.
Поздно вечером, когда все пациенты уже легли спать и видели десятый сон, я сидел за кухонным столом, роняя слёзы в давно остывший чай. Напротив меня сидел Эстонец. Неподвижный, словно замороженный. Мы сидели так с самого ужина. Молча.