Первое открытие [К океану]
Шрифт:
— Жаль, Маша, что больше не увидимся, — говорил капитан. — Очень, очень жаль! Завтра я ухожу в Кронштадт и уже более не вернусь...
«Какой прекрасный человек!» — подумала Маша.
Когда он прощался, ей вдруг стало жаль, что он уезжает. Он шел куда-то... Не все ли равно куда... У него была какая-то цель, еще не ясная ей.
Но после того как он ушел, она взглянула на тетушку и сказала, как бы в пику ей:
— Ах, тетя, но он совсем не красив!
Эполеты дяди, мундир, пленивший тетушку, из-за которых та, очевидно, и приняла кузена за писаного красавца, — все это не удивительно для Маши.
И потом опять
А капитан, выйдя на улицу, почувствовал, что ему грустно, жаль расставаться с Машей и жаль ее. Он заметил, что временами его рассказы были скучны ей.
«Смотрела на меня, кажется, с сожалением. Конечно, у нее свой мир. Их готовили влюбляться в героев Марсова поля [129] . Милая, умная и славная девица, но не знает самых простых вещей! Все это «обыкновенные истории»! Всюду на свой лад».
129
Марсово поле в XIX в. было постоянным местом военных парадов в Петербурге.
Невельского в корпусе тоже учили любви к престолу больше, чем морскому делу. Теперь всю жизнь приходилось доучиваться.
Потом он стал мечтать о том, как прекрасно было бы полюбить девицу, которая поняла бы его. У него был бы лучший в жизни друг. Как бы он открывал ей глаза на мир, руководил бы ею, любил бы ее бесконечно!
Он ушел бы в плаванье, а она ждала бы, мысленно следуя вместе с ним вокруг света. Нежное, прекрасное, умное создание могло бы быть счастливо им.
Но ничего этого не было, и грустные мысли приходили в голову капитана в эту светлую ночь. За решеткой в канале вода, как вычерченная штрихами, мерцала и плескалась, а на другой стороне, как нарисованный небрежным карандашом, серел огромный плоский дом, в окнах которого еще не зажглось ни одного огня...
Глава тридцать вторая
АДМИРАЛЫ
Утром Александр Пантелеймонович провожал капитана на Английской набережной. Вся река была в движении. Корабли шли и вниз и со взморья. Вода волновалась и блестела на солнце.
— Я буду ждать, Геннадий Иванович, ждать с замиранием сердца, считая дни, — говорил Баласогло.
— Ну, еще увидимся, приезжайте на прощальный молебен и на обед!
«Ижора», шлепая плицами, пошла вниз по Неве, миновала эллинги и вышла в залив. Вдали лежал серо-голубой Кронштадт.
Невельской стоял на мостике, держа ручку машинного телеграфа, и опять, слушая мерный, уверенный стук машины, думал обо всем, что оставалось позади, о вчерашней встрече с Машей, об Александре и его странной судьбе.
Когда-то он сам уговаривал оставшегося без службы Баласогло поступить на место архивариуса.
«Но действительно странно обошелся с ним Муравьев. Может быть, мы сами виноваты, рано начали?»
Все это очень тревожило капитана сегодня...
На палубе оживленно разговаривали морские офицеры. Обычно, когда «Ижора» шла из Питера, их в качестве пассажиров набиралась целая компания. Вскоре один из них, коренастый, белолицый и белобровый, с узкими бакенбардами, с длинной нижней челюстью и тонкими красными
— Ну как, Архимед, командуешь? — спросил он. — Нравится марать руки?
— Скоро и тебе придется изучать механику! — повеселев, ответил капитан.
Он не мог нанести большего оскорбления своему бывшему однокашнику.
«А идет в кругосветное, чего доброго, получит два чина за переход, того и гляди, обгонит...» — со злостью подумал тот.
Невельской действительно с удовольствием командовал пароходом. В стуке машины было что-то надежное, вечное, прочное, как в голосе отца. За этот год Невельской привык к своей «Ижоре», изучил ее машину так, что мог бы разобрать и собрать ее. Он стремился к механике инстинктивно, чувствуя, что на Востоке знание паровой машины пригодится и что там нужно будет все уметь самому и не на кого будет надеяться.
«А как бы хорошо идти на опись на паровой шхуне! — подумал он. — Какое было бы облегчение... Хочешь — иди вперед, хочешь — назад, в любой ветер. Нет этой возни, беготни толпой».
При всей любви к парусному флоту капитан мечтал о пароходе.
«Но у меня будет, будет паровая шлюпка! Винтовая! В Англии разрешено купить. Деньги отпущены и даны наставления».
В гавани среди судов виден стал «Байкал», его мачты, паутина вантов, фалов, брасов [130] .
130
Ванты, фалы, брасы — снасти, которыми укрепляются мачты и паруса парусного корабля.
Проводить Невельского в далекий путь приехали адмиралы Гейден и Литке.
Литке, высокий, остролицый, голубоглазый, с бакенбардами, густыми седыми усами и крупным носом, горячо обнял молодого офицера. Он облазил весь корабль, входил во всякую мелочь, запросто разговаривал с матросами и офицерами, и казалось, что с радостью сам пустился бы в плаванье.
— Транспорт в порядке, — успокаивающе заметил Гейден.
Гейден — в прошлом боевой офицер — ныне был директором инспекторского департамента, адмиралом свиты.
— Итак, в «безвестную», Геннадий Иванович? — Выражение лукавства явилось на остром лице Литке. — Обошли с вами все рифы! Теперь с богом!
Он не раз давал советы, как следует действовать в тех краях при описи...
— Были у Фердинанда Петровича?
— Да, все...
— Вот видите... А мне неудобно было к нему обращаться. Он мне доверил секрет. Фаддей Фаддеичу известно по долгу службы... Уж надо бы попросить Фердинанда Петровича, чтобы разрешил переснять карты. Он разрешил бы...
— А паровая шлюпка будет?
— Средства отпущены, Федор Петрович.
— Вспоминаю, как сам в первый раз уходил я вот так же в «безвестную» с Василием Михайловичем! Строг он был со мной. Я чуть было не подал ему в Петропавловске рапорт об увольнении. Пока шел вокруг света — клял своего капитана, а вот нынче вспоминаю с благоговением!
Литке задумался.
Невельской знал, что судьба его учителя не радостна. Ученый, практик, отважный моряк и путешественник, Литке всей душой стремился к научной деятельности. Царь превратил его в воспитателя своего сына, строго заметив однажды, что это дело тоже научное и важней всяческих экспедиций.