Песнь об Ахилле
Шрифт:
— Что? — она приложила прохладную ладонь к моему лбу. — Ты болен? С Ахиллом все хорошо? — Мне от стыда едва не сделалось дурно. Но сейчас было не время для самобичевания. Они были близко.
— Кое-что случилось, — проговорил я, едва ворочая языком, слова не желали идти с губ. — Ахилл сегодня говорил с народом. Мор — гнев Аполлона.
— Как мы и думали, — кивнула она. Руки ее сжали мои запястья, стараясь успокоить меня. И я едва смог продолжать.
— Агамемнон не… он был в ярости. Они с Ахиллом поссорились. Агамемнон возжелал его наказать.
— Наказать его? Как?
Теперь она начала
— Он послал людей. За тобой.
Я заметил вспышку панического ужаса, хоть она и попыталась скрыть его от меня. Ее пальцы сжали мои. — Что же будет?
Стыд мой был как едкая сода, и обжигал каждый нерв. Это было как в кошмаре — каждый миг я ожидал, что проснусь. Но пробуждения не было. Все было по-настоящему. Он не поможет.
— Он… — более я не мог сказать ни слова.
Этого было довольно. Она поняла. Правая рука ее сжалась, забрав в кулак платье, измятое и прорванное за последние тяжкие девять дней. Я выдавил какие-то жалкие успокаивающие слова, говорил о том, что мы заберем ее обратно, что все будет хорошо. Ложь, от начала и до конца. Мы оба знали, что произойдет с нею в шатре Агамемнона. Это знал и Ахилл, и все равно отдавал ее.
Сознание мое переживало катастрофу — я желал землетрясения, извержения, потопа. Только это казалось достаточным, чтобы объять мои гнев и печаль. Я желал, чтобы мир перевернулся будто лоток с яйцами, и разбился у моих ног.
Снаружи раздались звуки трубы. Она потянулась к щеке, смахнула слезы. — Иди, — прошептала она. — Пожалуйста.
Глава 26
Показались двое, в одежде с пурпуром и символами войска Агамемнона; они шли в нашу сторону по длинной прибрежной песчаной полосе. Я знал их — Талфибий и Эврибат, главные посланники Агамемнона, известные как наиболее приближенные к ушам царя люди. Ненависть перехватила мне дыхание. Я желал им сдохнуть.
Вот они близко, проходят мимо провожающих их взглядом мирмидонских стражей, которые угрожающе наклоняют копья. Останавливаются за десять шагов от нас — думают, что этого будет достаточно, чтобы сбежать от Ахилла, потеряй он внезапно терпение. Я тешу воображение зловещими картинками — Ахилл делает бросок и ломает им шеи, оставляя их обмякшими, будто кроличьи тушки на охоте.
Они склоняются в приветственном поклоне, топчутся на месте, опустив глаза. «Мы пришли забрать с собой девушку»
Ахилл отвечает им — с холодом и горечью, но настолько умно, что за этим его ярость почти не видна. Я знаю, это игра в верность, покорность, и зубы мои стискиваются от спокойствия его тона. Ему, я знаю, нравится этот его образ — несправедливо обиженного юноши, стоически выносящего лишение его воинской награды, мученика в глазах всего лагеря. Я слышу свое имя и вижу, что они смотрят на меня. Мне предстоит привести Брисеиду.
Она меня ожидает. Она идет с пустыми руками, ничего не взяв с собой. — Мне так жаль, — шепчу я. Она не говорит, что все в порядке — ибо все не в порядке. Она подается вперед, и я ощущаю теплую сладость ее дыхания. Ее губы касаются моих. Затем она минует меня и уходит.
Талфибий становится по одну сторону от нее, а Эврибат по другую, они совсем не нежно
Они уже за пределами нашего лагеря, двигаются они быстро. Очень скоро я уже не могу различить их от других темных фигурок, что движутся вдалеке — жующие, прогуливающиеся, сплетничающие о своих правителях и царях. Ярость вскипает во мне.
— Как ты мог ее отпустить? — пробормотал я сквозь стиснутые зубы.
Его лицо непроницаемо, словно чужой язык. — Я должен поговорить с матерью, — сказал он.
— Ну так иди, — выхрипнул я.
Я смотрел, как он уходит. Внутри меня все горело, ладони болели — я так сильно сжимал кулаки, что ногти вошли в мякоть. Я не знаю этого человека, думал я. Я никогда раньше не встречал его. Мой гнев на него был горяч, словно кровь. Никогда его не прощу. Я представил, как разрываю наш шатер, разбиваю лиру, вгоняю меч себе в живот и умираю, истекая кровью. Я хотел увидеть, как его лицо исказится от горя и скорби. Я хотел разбить холодную каменную маску, что наросла на мальчика, которого я знал. Он отдал ее Агамемнону, зная, что за этим последует.
Теперь он думает, что я буду дожидаться его, бессильный и покорный. Мне нечего предложить Агамемнону за ее безопасность. Я не могу выкупить ее и не могу умолить его. Царь Микен слишком долго ждал своего триумфа. Он ее не отпустит. Это как с волком, охраняющим свою кость. Такие водятся на Пелионе — они и человека загрызут, если будут голодны. «Если один из таких за вами гонится, — учил Хирон, — следует дать ему то, что он желает более, чем вашей плоти».
Есть лишь одно, чего Агамемнон вожделеет более, чем Брисеиды. Я выдернул из-за пояса нож. Никогда не любил кровь, но сейчас этого не избежать.
Стражники замечают меня слишком поздно и слишком удивлены, чтобы успеть обнажить оружие. Один попытался было схватить меня, но я вцепился ему ногтями в руку и он меня отпустил. Их лица глупо вытянулись от удивления — разве я не просто ручной кролик Ахилла? Будь я воином, они бы сражались со мной, но я не воин. И прежде, чем они опомнились и решились задержать меня, я проскользываю внутрь шатра.
Первое, что я вижу — Брисеида. Руки ее связаны, она дрожит, забившись в угол. Агамемнон говорит ей что-то, стоя спиной к входу в шатер.
Он оборачивается, недовольный тем, что его прервали. Но когда он видит меня, его лицо вспыхивает самодовольством триумфатора. Конечно, он считает, что я пришел умолять. Что пришел просить о милосердии, как посол Ахилла. Или же что я взорвусь бесполезной яростью ему на потеху.
Я заношу нож и глаза Агамемнона расширяются в изумлении. Он тянется к ножу на поясе и уже готов позвать стражу. Но не успевает сказать ни слова — я вонзаю нож в свое левое запястье. Нож разрезает кожу, но входит неглубоко. Вонзаю снова, и в этот раз попадаю по вене. Кровь брызгает вокруг, я слышу испуганный вскрик Брисеиды. Лицо Агамемнона покрывается испариной.