Песнь об Ахилле
Шрифт:
Тем же вечером, позднее, я возвращаюсь в лагерь Агамемнона. Идя, ощущаю, как за мной следят множество пар глаз — любопытствующих и жалеющих. Смотрят мне за спину, выискивая, не следует ли за мною Ахилл. Но его нет.
Когда я сказал ему, куда иду, это, кажется, снова повергло его в печаль. «Скажи ей, мне жаль», сказал он, опустив глаза. Я не ответил. Жаль ли ему оттого, что теперь он нашел лучший способ мести? Такой, который раздавит не одного Агамемнона, но все его неблагодарное войско. Я не позволяю себе погрузиться в подобные мысли. Ему жаль. Этого довольно.
— Входи, — говорит
Она ошеломлена, это видно. Но времени поговорить у нас нет, потому что вслед за мной в узкий отвор шатра протискивается самолично Агамемнон.
— Видишь, сколь хорошо я содержу ее? — говорит он. — Весь лагерь увидит, сколь высоко ценю я Ахилла. Ему лишь следует принести извинения, и я воздам ему такие почести, каких он заслуживает. Так печально лицезреть, сколь много гордыни в таком юном существе.
Самодовольное выражение его лица меня злит. Но чего же я ждал? Я сотворил это. Ее безопасность за его славу. — Это твоя заслуга, о могущественный царь, — говорю я.
— Скажи Ахиллу, — продолжает Агамемнон, — скажи ему, как хорошо я с нею обхожусь. Можешь приходить повидать ее в любое время. — Он гнусно ухмыляется, смотря на нас. И не собирается уходить.
Я поворачиваюсь к Брисеиде. Кое-что из ее языка я успел выучить, и этим я сейчас пользуюсь.
— Ты в самом деле в порядке?
— Да, — отвечает она на звонком и певучем анатолийском. — Как долго еще мне тут быть?
— Не знаю, — говорю я. И я правда не знаю. Сколько нужно огня, дабы раскалить железо так, чтоб оно гнулось? Я подаюсь вперед и нежно целую ее в щеку. — Скоро я вернусь, — говорю я на греческом.
Она кивает.
Агамемнон следит за тем, как я выхожу. Слышу, как он спрашивает: «Что он тебе сказал?»
И слышу ее ответ — «Он восхищался моим платьем».
На следующее утро войска всех царей идут биться с троянцами. Но войско Фтии за ними не следует. Мы с Ахиллом не торопимся завтракать. Почему бы и нет? Более нам нечем заняться. Можно поплавать, если захотим, поиграть в шашки или же весь день соревноваться в беге. Такого привольного досуга у нас не было со времени Пелиона.
Но досугом это не ощущается. Это более схоже с тем, как затаивают дыхание, с тем, как орел зависает в воздухе, готовясь ринуться вниз. Плечи мои напряжены, и я не могу удержаться от того, чтобы не смотреть время от времени на пустое побережье. Мы ждем, что предпримут боги.
И ждать нам недолго.
Глава 28
В тот вечер, Феникс пришел к нам с берега с новостями о сражении. Когда оба войска поутру выстроились, Парис принялся проезжаться вдоль линии троянцев, сверкая золотом доспехов. Он бросал вызов — поединок один на один, победитель забирает Елену. Греки выкликами высказали свое одобрение — кто не желал бы отплыть домой в тот же день? Добыть Елену в одиночном поединке и покончить со всем этим одним махом. К тому же Парис выглядел доступной мишенью, сияющий и хрупкий, узкобедрый, словно невинная дева. Но, сказал Феникс, вперед вышел Менелай, вышел, прорычав, что принимает вызов как возможность вернуть одновременно свою честь и свою прекрасную жену.
Поединок начался с копий
Кровь заструилась по его ногам и закапала на сандалии. Рана была поверхностной, но греки этого пока не знали. Они завопили и ринулись на ряды троянцев, разъяренные таким предательством. Началось кровавое побоище.
— Но что же сталось с Парисом? — спросил я.
Феникс покачал головой. — Я не знаю.
Оба войска бились целый день, пока снова не зазвучала труба. Гектор, заглаживая бесчестье исчезновения Париса и выстрела в Менелая, предлагал снова сразиться в одиночном поединке. Он стоял на том же месте, где прежде был брат, вызывая всех, кто дерзнет ответить. Менелай, сказал Феникс, снова хотел выйти вперед, но его не пустил Агамемнон. Тому не хотелось видеть, как брат умрет от руки сильнейшего из троянцев.
Из греческих рядов выступило немало тех, кто желал сразиться. Представляю себе их трепет, когда шлем потрясли и жребий выпал. Одиссей наклонился поднять его. Аякс. Все ощутили облегчение — это был единственный, кому по плечу было сразиться с царевичем Трои. Единственный — из тех кто сегодня сражался.
Итак, Аякс и Гектор сражались, меча друг в друга тяжелые камни и копья, что сотрясали щиты, и сражались так, пока не стало смеркаться и не возвестили об окончании дня битвы. До странности мирно разошлись два войска, и Гектор с Аяксом пожали руки, словно равные. Воины шептались — не так окончилось бы все, будь там Ахилл.
Пересказав новости, Феникс тяжело поднялся на ноги и, опираясь о руку Автомедона, направился к своему шатру. Ахилл повернулся ко мне. Дыхание его участилось, щеки горели от волнения. Он сжал мою руку, пересказывая события дня, говоря о том, как у всех на устах было его имя, несмотря на его отсутствие, как слава его шагала тяжелой поступью среди воинов подобно циклопу. Волнения дня так и искрились в его речи, вспыхивали как огонь на сухой траве. Сперва он думал об убийстве, о славном ударе своим непобедимым копьем в сердце Гектора. У меня мурашки по коже побежали от его речей.
— Видишь? — сказал он. — И это только начало.
Я не мог избавиться от ощущения, что где-то глубоко, под поверхностью, что-то сломалось.
На рассвете следующего дня снова заиграла труба. Мы поднялись и взобрались на холм, чтобы посмотреть на войско всадников, что подъезжало к Трое с востока. Кони были рослыми и двигались необычайно быстро, влача за собой легкие колесницы. Во главе всех ехал огромный муж, ростом выше даже Аякса. Волосы его, длинные и черные, были убраны так, как это делают спартанцы, смазаны маслом и зачесаны назад. В руках его было знамя с конской головой.