Песнь об Ахилле
Шрифт:
— Никогда, — ответил он, когда я спросил его об этом. — Никогда — до тех пор пока Агамемнон не попросит прощения или пока Гектор не придет в мой лагерь и станет угрожать близким мне. Я поклялся до того не вступать в битву.
— Что если Агамемнон уже мертв?
— Покажи мне его тело и я пойду в бой, — лицо его было невозмутимо, словно лицо статуи неумолимого божества.
— И ты не боишься того, что тебя возненавидят?
— Ненавидеть следует Агамемнона. Это его гордыня убивает их.
И твоя. Но я знал это его выражение, темное безрассудство в его глазах. Он не отступит. Не умеет отступать.
Мы оделись и поели, и Ахилл говорил о будущем с уверенностью. Он говорил о завтрашнем дне, что мы возможно пойдем купаться, или вскарабкаемся на голые стволы упавших кипарисов, или пойдем смотреть, как вылупляются детеныши морских черепах, которые и сейчас откладывают яйца в прогретый солнцем песок. Но мои мысли уносились от его слов к плывущему под синим небом серому дыму, к холодному, словно мертвые тела, песку и далеким, едва слышным крикам знакомых мне людей. Сколько еще из них умрет до конца дня?
Я смотрю, как он вглядывается в морскую ширь. Необычайно неподвижен и, подобно Фетиде, затаил дыхание. Глаза его темны и словно подернуты утренней дымкой. И золотое пламя его волос вьется по гладкому челу.
— Кто это? — вдруг спросил он. С холма к белому шатру кого-то несли на носилках. Кого-то не из простых, вокруг него собрались люди.
Я воспользовался возможностью сломать эту застывшую недвижность. — Пойду посмотрю.
Вне нашего лагаря звуки боя стали слышнее — пронзительные крики лошадей, натыкающихся на колья на дне рва, отчаянные вопли погонщиков, лязганье металла о металл.
Подарилий протиснулся мимо меня в белый шатер — воздух в шатре сгустился от запахов трав и крови, страха и пота. Нестор кинулся ко мне, его рука схватила за плечо, холод ее ощущался сквозь тунику. — Мы пропали! — завизжал он, — Стена пробита!
За его спиной на тюфяке лежал стонущий Махаон, вокруг его ноги натекла целая лужа крови, бегущей из рваной раны от стрелы. Подарилий, согнувшийся над братом, уже перевязывал его.
Махаон заметил меня. — Патрокл, — пробормотал он, задыхаясь.
Я подошел к нему. — С тобой все хорошо?
— Не могу пока сказать. Я думаю… — он откинулся назад, глаза закрылись.
— Не заговаривай с ним, — резко бросил Подарилий. Руки его были красны от крови брата.
Голос Нестора же продолжал возносить жалобу за жалобой — стену прорвали, корабли в опасности, и столько царей ранено — Диомед, Агамемнон, Одиссей, их разбросало по лагерю, словно мятые туники.
Махаон открыл глаза. — Можешь ли ты поговорить с Ахиллом? — хрипло спросил он. — Прошу тебя. За всех нас.
— Да! Фтия должна придти к нам на помощь, или мы погибли! — пальцы Нестора вцепились в мою руку, и на мое лицо попали брызги слюны, вылетавшей из его рта вместе с бросаемыми в панике словами.
Я закрыл глаза. Я вспомнил историю, рассказанную Фениксом, вспомнил изображение калидонцев, павших на колени перед Клеопатрой, обливающих ее руки и ноги слезами. В моем воображении она не смотрит на них, лишь протягивает им руки, как протягивают тряпицу осушить текущие из глаз слезы. А смотрит она на своего супруга Мелеагра, ища его ответа,
Я вырвался из стиснувшихся пальцев старика, в отчаянии стараясь сбежать от кисловатого запаха страха, что, словно пепел, оседал на всем. Я отвернулся от бледно-серого лица Махаона и от простирающихся ко мне старческих рук и выбежал из шатра.
Выбежав, я услышал страшный скрежет, словно пополам ломался корабельный киль, словно гигантский ствол дерева разлетался от удара о землю. Стена. И следом крики ужаса и торжества.
Вокруг меня многие несли павших товарищей на наспех сделанных носилках, либо же ползли по песку, влача раненые ноги. Я знал их, их тела, что несли следы от залеченных и зашитых мною ран. Их плоть, что я очищал от железа, бронзы и крови. Их лица, что искажались, морщились, гримасничали, пока я обрабатывал раны. И снова эти люди падали, снова их покрывала кровь и снова ломались их кости. Из-за него. Из-за меня.
Передо мной юноша пытался опереться на раненую стрелой ногу. Эрифил, царевич Фессалии.
Я не потерял разума, я поднырнул под его плечо, давая опереться, обхватил за пояс и поволок его в шатер. Он едва не обезумел от боли, но меня узнал. — Патрокл, — выдавил он.
Я склонился перед ним, осматривая его ногу. — Эрифил, — сказал я. — Можешь говорить?
— Чертов Парис, — простонал он. — Моя нога… — Рваная рана опухала. Я обнажил кинжал и взялся за работу.
Он засрежетал зубами. — Не знаю, кого ненавижу больше, троянцев или Ахилла. Сарпедон сломал стену голыми руками. Аякс сдерживал его, сколько мог. Теперь они здесь, — проговорил он, задыхаясь. — В лагере.
Сердце мое сжалось от ужаса после его слов, пришлось сделать над собой усилие и сосредоточиться на том, что было сейчас передо мной — вынуть наконечник стрелы из его ноги и обработать рану.
— Скорее, — бормотал он торопливо. — Я должен туда вернуться. Они сожгут корабли.
— Ты не можешь снова идти туда, — сказал я. — Ты потерял слишком много крови.
— Нет, — Тут голова его откинулась назад, он почти терял сознание. Будет он жив или нет — на все воля богов. Я сделал все, что мог. Вздохнул и отступил прочь.
Два корабля были объяты пламенем, долгие концы их мачт загорелись от троянских факелов. Горстка людей бежала к кораблям, взбиралась на палубу сбить пламя. Я узнал Аякса, оседлавшего штевень корабля Агамемнона, массивную его фигуру. Не обращая внимания на огонь, он целил копьем вниз в подступающих троянцев, будто рыбак с острогой в стаю рыб.
Оцепенев от ужаса, я вдруг заметил, как поверх кровавого месива протянулась смуглая рука, сильная и уверенная. И вцепилась в нос одного из кораблей. Подтянувшись, человек оказался висящим на носу корабля — все загорелое, сильное, мускулистое тело Гектора раскачивалось между голубизной неба и голубой морской пучиной, его спина была подобна дельфиньей — так вздымалась она над волной боя. Лицо его было спокойным и мирным, глаза прикрыты — словно этот человек возносил молитву богам, искал их милости. Он висел, казалось, всего одно мгновение, доспехи поддернулись вверх, обнажив его тазовые косточки, словно триглифы храмового фриза. Затем второй рукой он швырнул ярко пылающий факел на деревянную палубу.