Письма полумертвого человека
Шрифт:
О, я недооценил глубину пучины, в которую ввергаюсь. Вскорости добрые люди, взявшиеся устроить это дельце, дают отбой: выяснилось, что на государственной стоянке машину с эстонскими номерами поставить нельзя, а только с российскими и белорусскими. А соседняя? А она тоже государственная, и туда тоже нельзя. Но в отдалении есть еще третья, там сейчас дежурят Валера или его жена, звони им, они вроде могут взять твоих эстонцев, но только до восьми утра, пока никто не видит.
Мне вообще-то казалось, что стоянка - как гардероб: сдал пальто - взял номерок, дал номерок - взял пальто назад - и разве может иметь значение, где пальто сшили? Но в этой ситуации приходится думать не про то,
Тут я вспоминаю, что у одного приятеля сравнительно недалеко есть гараж. Звоню. На мое счастье гараж оказывается свободен. Можно на ночь пристроить эстонский "Форд"? Можно. А что говорить сторожам на воротах? А я им сейчас позвоню, и они пустят. Приятель перезванивает: сторож к этому моменту трубку взять еще способен, но ни понять, ни ответить - уже нет; только мычит. А через час наверняка будет спать мертвым сном. Гараж отпадает.
В тревоге и смятении думаю, как же быть. Пока наконец не звонит Арво. Они в Нарве. В гостинице. Пришлось вернуться из Ивангорода - у них нет перевода какой-то автомобильной бумажки на русский язык, без нее в Российскую Федерацию не пускают. Утром откроется офис нотариуса, сделают перевод, заверят... В общем, исполняется великий завет Венедикта Ерофеева: "Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян".
Рейган когда еще с исчерпывающей точностью сформулировал про нас: Империя Зла. Однако суровость злобных законов отечественного мироустройства смягчается их неисполнением. Обычным здешним раздолбайством и отсутствием координации. Бесы, отвечающие за локальное зло в моем микрорайоне, не договорились с коллегами, курирующими тот же вопрос на границе. В результате плюс на минус дал ноль.
Может это государство полюбить человека или хотя бы ненавидеть его меньше?..
Ну, ничего, нам не впервой. Притерпелись. Мой учитель Евгений Калмановский так писал о Чернышевском: "Понять, оценить весь дикий, сверхчеловеческий разброс его жизни способен лишь тот, кто сам жил здесь, в этом котле варился, без срока хлебал кислые щи, путался в родимых соснах и вырывался духом из предуготовленных ему тисков". Это, несомненно, относится не только к бедному Н. Г., но и к российской жизни вообще.
Ничего более оптимистичного предложить не имею.
Письмо XLVI. С. Л. - Д. Ц.
19 ноября 2003
Всю правду
Всю, какой лично я располагаю. Как в "Завещании" Лермонтова:
Ты расскажи всю правду ей, Пустого сердца не жалей, Пускай она поплачет...С нажимом на всю, которого почему-то вот уже сто шестьдесят третий год никто не замечает. А стихотворение-то детективное. Настоящие "Ворота Расёмон": в каждой строфе - своя версия о причине исчезновения. Заведомо неполная. Сразу так и завязано: мне, брат, кранты, а тебе, наоборот, - на Большую землю; смотри ж... Не выдай, значит, в случае, там кто спросит. (Что, конечно, вряд ли.) Скажи
что навылет в грудь Я пулей ранен был, Что умер честно за царя, Что плохи наши лекаря,и прочее такое.
Родителям -
А вот с кем ты точно пересечешься... Есть там одна. Соседка ихняя, в общем. Так вот, короче, ей - спросит, не спросит, - ей обязательно правду! обязательно всю! не миндальничай с нею, не жалей пустого сердца:
Пускай она поплачет... Ей ничего не значит!Видите? Чрезвычайно, то есть, хотелось бы довести до ее сведения кое-что похуже, чем - умер честно за царя; что-то такое, что ее касается ближе и прямей; что заставит ее хотя бы осознать - если не вину, то утрату.
Вот какое завещание.
Разгадку - потаенную фабулу - предоставим читателям, пусть поиграют. Кто-нибудь, наверное, в детстве и сам чувствовал, что загадка тут есть. Но потом ведь вмешиваются взрослые - и несут, как правило, вздор. Вот, не угодно ли: "Герой "Завещания" верен своему патриотическому долгу, его любовь к родине сказывается и в приверженности к родному краю, к-рому раненый посылает свой предсмертный привет". Это в "Лермонтовской энциклопедии" пишет ленинградский профессор. Мой, между прочим, покойный учитель. Много разного, знаете ли, надо сделать с приличным человеком, чтобы он притерпелся кропать такую науку.
Однако же и сам неистовый Виссарион, толкуя Лермонтова, как говорится, по горячим следам, не увидал в "Завещании" отчаянного - и наивного романтического жеста. Нашел - попросту приписал - печоринский пофигизм: "Мысль этой пьесы: и худое и хорошее - все равно; сделать лучше не в нашей воле, и потому пусть идет себе как оно хочет..."
Вот что-то в этом духе, дорогой Дмитрий Владимирович, и я хочу Вам сказать. (Про Лермонтова - просто к слову пришлось.) Не то что "пусть идет себе как оно хочет" - с этим ни за что не соглашусь, пока не разучусь различать худое и хорошее!
– а что сделать лучше не в нашей воле. Жизнь опять проиграна - по крайней мере, моя. Родился при Сталине, умрет при Путине - ну, можно ли придумать человеку (не говоря - поколению) биографию смешней?
Дело, по-видимому, не в дураках. Дураков как таковых - сущеглупых довольно мало. Это не свойство, а такая специальная роль - дурацкая: каждый принужден ее играть, затесавшись - поневоле или по ошибке - не в свою пьесу. Хорош был бы, например, Ваш покорный слуга за рулем автомобиля. Или представьте того же меня участником чемпионата по городошному спорту. Или министром обороны. Теперь вообразите, что я почему-либо начну вдруг рассуждать об этих чуждых мне предметах и занятиях - и войду во вкус. Вот и готово: перед Вами еще один дурак, отпетый, круглый.
Процент этих несчастных в нашей стране большой - очень понятно: социализм страшно способствовал биографической неразберихе, даже, как известно, культивировал противоестественный отбор. Они раздражают (больше всего - неизъяснимым самодовольством), но постараемся не злиться, раз не их вина. Мне в свое время помогал такой прием. Начальник, скажем, распекает: что-то ему опять почудилось разумное и доброе, так вот, чтобы духу, шипит, этого не осталось. А я размышляю: каким чудесным он был бы, например, подпаском, сложись все, как следует.