Планета матери моей
Шрифт:
— Нет, это пока только учебная машина. А ты, мама, рассуждаешь по старинке. Нынче так не женятся.
Мать поджала ноги, уселась напротив меня поудобнее.
— Вот мода пошла во всем старые обычаи винить! Ты думаешь, вами жизнь началась? Да пусть у меня рот перекосит, если скажу неправду! Как советская власть для народа постаралась, ни один падишах так не делал. И школы, и дома новые — в лачугах, кроме нас, почитай, уже и не живет никто в селении, — однако можно ли считать, что если люди раньше не знали грамоты, то были вроде скота неосмысленного? Твой отец в школе не учился, а сколько он стихов знал на память! Сорок дней и сорок ночей, по присказке, мог бы повторять без устали. Тогда учились не по книгам, держали все в голове.
— Смотри, будешь
Мать отозвалась с серьезностью:
— Тому надо язык прикусывать, кто грешен перед советской властью. А я вся на виду. Сколько лет за колхозными курами хожу, ни одного яичка себе в дом не взяла. Если случайно разобьется, свое несу. У нас в доме краденого в рот не брали. Щепки незаработанной в нем нет.
— Выходит, аллаха боишься, если не велишь обычай ругать?
Мать рассерженно прикрикнула:
— Не болтай, чего не смыслишь! Разве дело только в страхе? Ложью дом разрушается. У вора нет крова над головой, а картежник не дождется к себе почтения. Позаришься на чужое — глаза бельмами зарастут. Так-то, сын.
Мне всегда было отрадно внимать материнским поучениям. Речь ее текла искренне и горячо. Должно быть, она неспроста затеяла этот разговор именно сегодня: я впервые самостоятельно вел машину и от меня попахивало спиртным.
— Расскажу тебе про отца, — продолжала она в задумчивости. — Отцовский род весь славился трудолюбием, из рук лопаты не выпускали, ели не присаживаясь, чтоб времени не терять. Так были старательны, что, по пословице, ресницами огонь носили. А бедность все-таки одолевала. Мы тогда только что сюда перебрались и ради хлеба насущного нанялись батрачить. Батраку надлежало голову пониже держать; спорщика ведь живо со двора сгонят. А из России уже слух долетел: Николая-падишаха скинули. Рты народу не заткнешь. Кто говорит, что так ему и следует, плохой был царь, а иные опасаются: может ли тело без головы прожить? Форменный разброд в селении. Никто сам не видел, как царя прогоняли, — вот и простор домыслам, каждый городит, что ему вздумается.
Слышим, однажды гремит дверная щеколда, кто-то поманил отца со двора, из темноты тихий разговор доносится. Знаю, что дурных дел за твоим отцом не водилось, ни воровства, ни плутовства, ни иных темных промыслов. А все-таки на душе тревожно. Подошла я бесшумно к двери, приложила ухо к щелочке и слышу такой разговор: «Не всякая собака к хозяину ластится, а тебе, сирота безземельная, что так уж чужое добро оберегать-лелеять?» Голос отца отвечает, будто и не слышит этого вопроса: «Значит, остаемся теперь без падишаха? Но державе нужен хозяин, а кто им будет?» — «Что нам до того? Саму тень Николая порубили на куски, отберем неправедное добро. Погоди, и у нас в селе большевики объявятся. Царскому имуществу все равные наследники! Пусть отныне не будет между нами ни богачей, ни бедолаг». — «Братец, я и в трудные времена не хаживал с топором по дорогам. Станут землю раздавать по закону — авось и мне достанется клочок. Тогда возьму лопату на плечо и пойду на свое поле». — «Какой ты несговорчивый! Чего ждать? Твое дело мулов погонять, а принесу и навьючу я сам. Ночь на дворе, никто не увидит, не узнает…» Но отец по-прежнему не соглашался и скоро вернулся в дом. Я у него спрашиваю с бьющимся сердцем: «О чем был разговор? К добру или к худу поднял тебя среди ночи братец двоюродный?» Отец лишь рукою махнул. Говорит, что вдоль Аракса начали было к Нахичевани дорогу прокладывать. А железо, инструмент всякий в большом амбаре замыкают, склад называется. Вот и запрягают мулов в арбы, хотят амбар этот разорять. «Ты не согласился?» — спрашиваю. «Ответил ему, что привык жену честным хлебом кормить. Заворчал: оттого и останешься навек голытьбой. Где ты видел, чтобы богатство честно наживалось?»
Время было далеко за полночь, когда мы пробудились от сильного грохота. Думали — землетрясение! Выскочили во двор — столб огня и дыма до неба! Сверху летят камни, обломки… Суматоха, никто ничего не понимает. Кто кричит, что война началась и пушки стреляют.
Оказалось — еще и какая! Родня на дыбы встала: не пошел с погибшими, значит, враг им и всем нам! Права пословица: в кого слепой вцепится, нипочем не отпустит. Тогда мы ушли из горного селенья; сюда, в долину спустились. Я про себя думала: а согласись отец с братьями быть заодно, могилы бы и той от него не осталось. Говорят, в тех местах и через год с деревьев, если хорошенько потрясти, оторванные пальцы сыпались. Нет тайны, которая бы наружу со временем не вылезла, сынок. И жить надо так, чтобы дети глаз потом от стыда не прятали. Отец твой любил повторять стих про обжору волка и про умеренного в еде муравья…
Последние слова дали нашему разговору новое направление.
— Скажи, а как отец заучивал стихи, если не из книг?
— В прежние времена во всех селениях свои ашуги были, сказочники. Осенью, длинными вечерами ашуги пели, а другие их песни запоминали. Потом своим детишкам пересказывали, про себя ничего не таили. Ну как нынче учителя в школах передают вам про всякие науки. Жаль, к старости у меня память ослабела. А смолоду, если сказку услышу, слово в слово наутро повторю.
— Вот ты любишь говорить, что хороший человек добрым молоком вскормлен. Разве младенец может различить, какое молоко хорошее, какое худое? И бывает ли молоко дурным?
— Это не надо понимать прямо. Не о материнском молоке речь, а о врожденном благородстве. Трава растет от корня; сколько ни поливай колючку, цветов розы от нее не будет. Если у человека дрянной род, откуда ему вырасти порядочным?
— По-моему, ты неправа, мать.
— Я простая крестьянка, сынок. Говорю, что на уме; от невысказанного слова на душе горький узелок остается. Что тебе нравится — возьми, с чем не согласен — откинь прочь.
На свет нашей лампы тучей слетелась мошкара. Опалив зеленые крылышки, некоторые мотыльки бессильно падали на скатерку и уже не чувствовали, как насекомые хищники тащили их в свои земляные норы. От света проснулась божья коровка. Я, как в детстве, протянул ей палец, выгнул руку мостиком и приговаривал вполголоса:
— Лети, коровка, в небо. Принеси мне оттуда добрую весточку.
Мать слушала улыбаясь. Лицо ее посветлело и помолодело, словно мы оба вернулись в прежние времена. Не нарушая нашего молчаливого единения, в сторонке, не то умиляясь, не то завидуя, стояла бабушка Гюльгяз, наша соседка.
Заметив ее, мать встрепенулась:
— Присядь, выпей с нами чайку. Видать, братца Селима нет дома?
Гюльгяз вздохнула.
— Хорошо, когда мать с сыном всегда рядышком, как вы. Горе, радость — все пополам. А про моего скажу: никогда не знаю, что у него на душе. Молчун, слова не вытянешь.
— Храни его аллах. — Мать хотела сгладить горькую жалобу. — Какие такие у него от тебя тайны? Пустое это, поверь.
— Устала я молчать, сестрица. Непроизнесенные слова, как угли, пекут мне грудь. Боюсь, что выйду когда-нибудь на улицу и первому встречному открою наболевшее сердце. Ведь дочь проклятого, по всему видно, завлекла моего Селима!
— О ком ты? Кто этот «проклятый»?
— Заведующий фермой, что живет на краю селения. У него есть дочь, видом чистая коза! Не знаю, чем она его очаровала, только все помыслы Селима о ней одной. Я не смею рта раскрыть. Однажды заикнулась было, так сын стал свою одежду собирать. Уйду, говорит, навсегда, если станешь вмешиваться в мою жизнь.