Пленники Раздора

Казакова Екатерина

— Как — на любовь? — перебила его Клёна. — Что это значит?

Обережник задумался, пытаясь сообразить, какое объяснение будет наиболее простым и верным.

— Это делалось для людей любящих, но не связанных узами единокровия и благословением Хранителей. Оттого и привязка на чувство. От сердца к сердцу.

Он не мог объяснить ей лучше, но сам уже понял, что сделала Майрико. И почему она сделала это именно так. Лекарка хотела уберечь семью того, кого любила, потому Дар лила щедро, чтобы наверняка.

Клесх и Дарина

не были мужем и женой, даже их дети были единокровными только по матери. Очень сложно приготовить целебное снадобье такой силы для людей, которые между собой связаны только любовью. Оттого и Дара требуется больше, оттого и колдовство сложнее, оттого и стоит работа такая баснословных денег. А самое главное — хоть и дорого зелье, но о покраже можно не беспокоиться. Ибо такая настойка для всех, кроме тех, на кого она нашёптана — бесполезная водица.

— Я поняла, — сказала Клёна и закрыла кувшинец.

Ихтору стало жаль девушку. Её глаза горели такой надеждой.

…Ночью Фебра пришёл караулить Рустин послушник — третьегодка по имени Стан. Однако парень совсем замаялся на учебе и отчаянно клевал носом. Клёне стало его жаль.

— Поспи. Я пригляжу, — сказала она и опустилась на низкую скамеечку возле ложа бесчувственного ратоборца.

Выуч что-то благодарно пробормотал, вытянулся на узкой лавке, куда обычно ставили горшки, и тут же заснул.

Девушка сидела и глядела на Фебра. Лицо у него казалось восковым. Синяки уже сошли, даже нос и левая бровь, которая была рассечена, словно разделена на две, зажили. Светлые, почти белые волосы отросли ещё больше. Клёна осторожно коснулась их рукой. Мягкие.

В этот миг обережник открыл глаза. Взгляд его был блуждающим, бессмысленным. Сухие губы разомкнулись.

Сиделка подскочила:

— Попить?

Она осторожно приподняла тяжелую голову ратоборца, приложила к губам маленький ковшик-уточку. Мужчина сделал глоток. Взгляд у него прояснился, и уголки губ дрогнули в подобии улыбки. Он узнал ее.

— Птаха… — едва слышно произнёс Фебр.

Девушка пошарила рукой под лавкой, отыскивая кувшинец.

От сердца к сердцу. Так ведь сказал Ихтор?

Если она — Клёна — любит кого-то всей душой, любит так сильно, что не хочет ничего для себя, разве не поможет это снадобье? Ну, а если не поможет, то какой от него толк?

Там было всего два глотка.

Он выпил, даже не поняв, что она ему даёт. А потом светлые глаза закатились, и обережник провалился в беспамятство.

* * *

Лесана прежде не бывала в Елашире. И город этот показался бы ей ничем непримечательным, похожим на другие, если бы не знаменитые деревянные елаширские узоры. Ворота, калитки, столбцы крылец, ставни, коньки крыш здесь украшали искусной резьбой, затейливой и тонкой.

Даже окраинные небогатые подворья и те стояли нарядными. То жар-птица крылья расправляет на дверце подловки, то солнце улыбчивое

глядит с воротины, то цветы распускаются под козырьком погребицы… Глаз радуется!

Вот только отмечала эти красоты Лесана как-то вскользь, походя.

— У тебя на воротах что? — спросила обережница спутника. — Тоже узор какой?

Тамир озадаченно посмотрел на неё. По глазам видно было — не помнит.

— А идти далеко нам? — продолжала допытываться Лесана.

Колдун пожал плечами.

Девушка вздохнула. А ведь помнил. Надысь ещё, вроде как, помнил.

Приехали они в город нынче пополудни. Оставили немудреный скарб у сторожевиков, а сами отправились к Тамирову отцу. Хотя… как, отправились, Стех — елаширский колдун — обрадовался гостям, а пока обменивались новостями, рассказал заодно, что-де Строк в добром здравии, не хворает и даже будто бы окреп, только ослеп совсем. После этих слов было бы полным паскудством не проведать старика. Одна загвоздка — Тамир родные места не узнавал.

В растерянности наузник вцепился в спутницу и зашептал: «Лесана, мне тут вроде всё родное вроде, но, куда идти — не знаю и отца не помню…»

Девушка захлопала глазами и предложила единственное, что пришло в голову:

— Ну… давай, у Еля спрошу?

Тамир кивнул и вышел из избы. Обережница видела — ему стыдно. Стыдно за свою беспомощность, за невозможность всё исправить и просто за то, что происходящее с ним ложится грузом на спутницу. Ту самую, с которой колдун ещё по осени разговаривал сквозь зубы, и которая теперь из-за него, словно в хомуте. Тянет, надрывается в одиночку. И не жалуется.

Когда Лесана вышла за ворота, обережник поджидал её в тени старого тополя:

— Ну? — отлепился колдун от забора. — Узнала?

— Вниз по улице, потом направо, затем налево — в проулок, под горку и до старой хлебной лавки, — ответила девушка.

Мужчина кивнул.

Они шли по весеннему Елаширу. Распогодилось, будто вовек не было дождей и серой хмари. Солнце слепило. Пахло тополями. Тамир смотрел на высокие заборы, на ворота, на крыши домов. Он силился вспомнить. Узнать. Но сердце оставалось глухо. Это были просто дома и просто крыши. Память словно не находила, за что зацепиться. Лишь иногда что-то будто бы вскидывалось в душе, разбуженное запахами весны — нагретым солнцем деревом, подсыхающими после минувших дождей плашками мостовой…

Лесана шагала рядом. Она больше не надевала женских рубах, сняла с головы покрывало. Но даже в черном платье ратоборца была хороша. Если б ещё не взгляд этот застывший…

С каким-то равнодушным удивлением колдун понял, что все мысли эти, роящиеся сейчас в его голове, принадлежат не ему. Ивору. Это он не узнавал Елашир, ему Лесана казалась красивой, тогда как сам Тамир дурел от неправильности происходящего.

— Вроде бы этот дом, — сказала обережница и повернулась к спутнику. — Не узнаёшь?