Плохие слова

Гайдук Борис Викторович

Все, что я вижу, откладывается где-то глубоко внутри меня.

Почему-то мне кажется, что это увиденное и сохраненное мне очень нужно. Я верю, что, пока непонятным для меня образом, мои наблюдения окончательно превращают меня в нормального человека. И я очень стараюсь не пропустить ничего важного.

По дороге на работу мне особенно приятно издали смотреть на нашу мойку, приближаться к ней и радоваться тому, что завтра и послезавтра я проделаю этот путь снова. И так много раз, может быть до самой старости. Я все время боюсь себе признаться, но, кажется, в такие моменты

я счастлив. Идиоты никогда не бывают счастливы. В самом лучшем случае сыты и ко всему равнодушны, уж поверьте мне. Но сегодня я пойду не на работу, а домой. Мама будет собираться в свою контору, которую она ненавидит, но терпеть придется еще два года. Будет красить губы помадой или обдувать феном волосы. Дверь откроет бабушка, спросит меня: «Пришел?», она всегда так говорит, это у нее не вопрос, а что-то вроде приветствия. Потом она пройдет на кухню, переваливаясь из стороны в сторону из-за больных ног. «Поешь или спать будешь?» — спросит она оттуда.

Сегодня я, пожалуй, поем, с вечера должны были остаться блинчики с творогом. Я люблю блинчики с творогом.

Потом я сяду в кресло.

Раньше я мог сидеть в кресле очень долго, почти целый день. Мне нравилось цепенеть, уставившись в одну точку, тупо рассматривать завиток на обоях, впитывать в себя его изгибы, раскладывать рисунок на мельчайшие черточки и полутона; или следить за движением солнечных квадратов сначала по шкафу, потом по ковру и, наконец, по книжным полкам на стене; или вслушиваться в ход часов, стараясь уловить различия между тиканиями, — и не думать ни о чем, совсем ни о чем.

Может быть, только в кресле я чувствовал себя в покое и безопасности. Или же мне трудно было думать, и я при первой возможности пытался этого не делать. Не знаю.

Сейчас я стараюсь надолго не засиживаться, и у меня это часто получается, но после работы все-таки почти всегда сижу, хотя уже не так долго, не больше часа.

Потом я попробую встать с кресла или хотя бы повернуть голову и на чем-нибудь сосредоточиться. Это не так просто, привычное и теплое оцепенение никогда не уходит легко, но я постараюсь.

Я должен.

Раз уж я никак не могу научиться просыпаться вовремя и все время… ну, делаю это прямо в постели. Да, вы понимаете меня, извините. Мама и бабушка никогда, ни в детстве, ни теперь, не ругали меня за это, но сейчас я сам стираю за собой белье.

Просыпаться вовремя для меня очень сложно, и сейчас я ничего не могу с собой поделать, но позже я обязательно вернусь к этому. А пока я хочу добиться того, чтобы не сидеть в кресле слишком долго.

Бабушка обязательно скажет мне: «Ну посиди, посиди еще. Ты ведь с работы, ты устал».

Я всегда слушался бабушку. Но теперь я все равно попытаюсь встать и чем-нибудь заняться. Я хочу совсем перестать сидеть в кресле, я не идиот…

Кровотечение

Сергей Петрович Пухов отправил жену и дочь к морю.

Последние дни проходили в таком мучительном ожидании отъезда, что у Сергея Петровича начинали чесаться ладони, и он с трудом скрывал нетерпение от семьи. Большого усилия воли стоило

ему не показать облегчения в момент расставания.

Проконтролировав вылет самолета по расписанию, Сергей Петрович отправился в ближайший магазин и купил две большие «Гжелки», коньяк за сто сорок рублей, два красных вина, четыре пива, а также банку джин-тоника, чтобы выпить прямо в магазине.

Вечером позвонила Ирина и сказала, что долетели нормально, сходили на ужин, отель хороший, пляж рядом.

Сергей Петрович к этому моменту успел выпить всего полбутылки коньяка и вполне еще владел языком.

— Смотри, без глупостей там, — дежурно напомнила Ирина.

— Да пошла ты… — неслышно ответил Сергей Петрович.

Следующий звонок предвиделся не раньше чем через три-четыре дня.

Отсутствие можно будет объяснить командировкой. Или просто на все наплевать. Какая, в конце концов, разница. Впрочем, Ирина и не будет ни о чем спрашивать.

Сергей Петрович тут же достал из холодильника водку и вино, расставил бутылки во всех комнатах, на кухне, в коридоре и принялся расхаживать по квартире, заливая в себя из горлышек все напитки попеременно. Во время переходов от «Гжелки» к коньяку, красному и обратно Сергей Петрович изображал то летящий самолет, то крадущегося к добыче тигра, то громко пел и приплясывал. Прикончив коньяк, одно вино, одно пиво и две трети большой «Гжелки», он свалился на диван в гостиной и проспал двенадцать часов подряд.

Первое, что Сергей Петрович сделал наутро, была попытка пошевелить губами для улыбки, что получилось не сразу. Встать на ноги удалось лишь полчаса спустя. В голове со звоном перекатывался свинцовый шар. Все вчерашние бутылки стояли на местах, в холодильнике было еще пиво и непочатая водка.

Сергей Петрович выпил того и другого, позвонил в свой банк и объявил, что его не будет дней пять-семь. Первый вице-президент был заранее извещен о возможном отсутствии шефа и обещал прикрыть Сергея Петровича в случае звонка супруги на работу.

Утомившись разговором, Сергей Петрович выключил и забросил подальше в стол мобильный телефон и снова прилег на диван. Голова понемногу приходила в порядок.

Остатки пива взбодрили Сергея Петровича. Он порылся на книжных полках и достал десятилетней давности блокнот, из тех, что еще не были названы органайзерами. В блокноте отыскался телефон забытого друга.

— Вовка? Привет, это Сергей Пухов.

В электричке Сергей Петрович умеренно выпил четвертинку, хотелось большего.

За окном проплывали тусклые придорожные деревья.

От станции пришлось идти километра три. Сверяясь с бумажкой, Сергей Петрович высматривал номера домов и названия улиц. Пролетарский пригород встречал его безропотной нищетой разбитых дорог и выгоревшими на солнце плакатами советской эпохи.

Вот и красная угловая пятиэтажка, не промахнешься.

Подъездная дверь висит на одной петле и выглядит так, будто ее рубили топором. Квартиры похожи на дверцы сейфов, зачем-то обитые дерматином.