По дуге большого круга
Шрифт:
Он задумался:
— Там, правда, кемарит один, но мы его сейчас переселим. Не болтаешь во сне, капитан?
Широков меня иначе теперь не называл, и с его легкой руки стал я и в колонии «Капитаном».
— Ложка есть у тебя? — спросил вдруг Широков. — Сейчас обедать пойдем, а ложки у нас персональные, с собой носим, немаловажный, так сказать, жизненный инструмент…
Ложки у меня, разумеется, не было. Широков открыл ящик стола и вынул алюминиевую ложку.
— Держи, — сказал он, — потом деревянную закажем. Есть тут в соседнем отряде мастер. У нас мода, Капитан,
В большой комнате мы остановились в узком проходе между койками. Наверху лежал молодой парень. Он приподнялся на локте и зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони.
— Переселяйся, Студент, — сказал Широков, — мне твой треп по ночам надоел. Давай, давай, двигай на другую койку.
Ни слова не говоря, парень поднялся, спрыгнул на пол, вытащил из-под подушки толстую книгу, сунул ее под мышку и, не промолвив ни слова, пошел в дальний угол барака.
— Твоя койка, Капитан, — сказал Широков, — белье потом получишь… Располагайся пока.
После обода мы с новым моим товарищем вернулись в жилую зону — эту неделю наш отряд работал во вторую смену. Широков сказал, что меня пока еще не включили в бригаду и первый день на работу ходить не надо.
Когда опустел барак, я взобрался на койку и долго бездумно лежал, отгоняя и те редкие мысли, что рождались в моем словно бы парализованном сознании.
— Не спишь, сынок? — послышался вдруг рядом дребезжащий голос.
Повернув голову, я увидел стоящего в проходе старика. Странный, неестественный поворот его туловища — он говорил со мной, глядя в сторону, — заставил меня пристально всмотреться в этого человека, одетого, как и все мы, и тут я понял, что старик слеп.
— Не сплю, — ответил я и стал подниматься.
— Ты лежи, лежи, — запротестовал старик, продолжая смотреть мимо меня. — Отдыхай, милок. Еще наработаешься… Срок-то велик?
— Восемь лет.
— Э-хе-хе… Все в руце Божией. Вот пройдет пусть и долгое времечко, и солнышко на воле увидишь, а я постоянно в вечную тьму погружен.
— А ты-то, отец, как попал сюда? За что тебя здесь держат?
— Муки терплю за грехи людские, но великую радость имею от мученичества своего… — Старик тяжело вздохнул. — Ты, сынок, за что волюшку-то потерял? — спросил он.
Мне не хотелось говорить о своем деле, потом я узнал, что заключенные об этом говорить не любят, а если и говорят, то для того, чтобы тут же заявить, что сидят они так, не за дело, по случайности или по наговору.
— Капитаном я был, отец.
— Понимаю, — сказал старик. — Утопил, значит, кораблик-то… Или по части валюты срок тянуть примешься?
Меня резанули слова старика, и тут он, незрячий, увидел это.
— Не сердись, милок, чую, что не из барахольщиков ты. И много душ отправил ты в вечное услужение Господу Богу нашему?
— Оставь меня, дед, — сказал я и отвернулся.
— Оставлю, оставлю, только совет прими: волюшку ты за воротами оставил, так вот и здесь смири гордыню и без ропота неси крест свой. Так Богу было угодно: испытать тебя сим искусом безмерным. Ты, сынок, тварь сейчас бессловесная, рабочая животина, такой тебе и быть надлежит.
Старик снова тяжело вздохнул, перекрестился и зашагал к выходу.
Встреча с ним встряхнула меня, и нахлынули воспоминания.
…Теплоход «Абхазия» стоял на линии Одесса — Батуми, когда наша группа прибыла на него для прохождения морской практики. В одном из рейсов я познакомился с девушкой — одесситкой. Потом, когда вернулась она домой, в Одессу, мы часто встречались, я провожал ее в Лузановку, опаздывал на последний трамвай и добирался до порта на попутных машинах. Они мчались через ночную Пересыпь, и кошки одна за одной перебегали освещенную фарами дорогу.
Кошек было великое множество. Они заполняли город, и если днем в людской сутолоке это как-то не бросалось в глаза, то ночью кошки становились хозяевами Одессы.
Имени той девушки не помню, а про кошек вот не забыл… Наверно, не случайно вспомнил о них. Мать моя всегда привечала бездомных котят, и, хотя часто в доме бывало голодно, для них тоже находилась пища. Но в кошках меня поражало умение сохранять независимость по отношению к своим кормильцам. Кошки ценили свободу, хотя и входили к человеку в дом, брали из его рук пищу. Право на свободу оставалось за ними. А я это право утратил…
Вечером после отбоя барак затих, и только изредка доносился из разных уголков неясный шепот. Мы лежали с Широковым рядом и тоже тихо говорили.
— Год уже отбыл, — сказал Широков, — еще годик остался. Ты, Капитан, не вешай голову, не раскисай, найди себе занятие по душе. Полсрока отбудешь — пиши бумагу на условно-досрочное освобождение.
— А по каким статьям заключенные у нас в отряде?
— Всякие тут есть. И шпана тоже. Но мало. Режим-то общий. Рецидивистов на общем не держат, они больше на усиленном или на строгом. Есть еще особый режим. Ну это для тех, кого суд признал особо опасным рецидивистом, или для помилованных смертников. А тут больше кто по первому разу «сгорел». Или случайные, вроде тебя. Знаешь, как в поговорке: «От сумы да тюрьмы не отказывайся». Жил человек себе, жил-поживал… И вдруг: раз — и сиди, голубчик. А оглянешься — «да как же это я так, дорогие товарищи-граждане…» И выходит — да, виноват. И потому отстучи свое…
Тут я вспомнил дневной разговор со стариком. Этот старик произвел на меня странное впечатление. Какой вред, недоумевал я, мог причинить слепец обществу, но в его словах, рассуждениях о воле, о положении человека в колонии чудилось нечто такое, что принять просто не мог.
— Послушай, Иван, — спросил я, — скажи мне, а вот дед слепой за что сидит? Какой вред от него на воле?
— Нашел пример! Да ежели хочешь знать, дед этот твой — чистейшей воды мошенник. Я б его да на строгий режим отправил, пусть с «законными» зэками срок тянет. Не гляди, что он слепой. Выгоду свою лучше нас с тобой видит. Сколотил этот «святой» секту, долдонил всякие глупости бабам и обирал их как хотел. Подручные у него были, целая шайка… Вот и получил срок, а выйдет, я уверен, за старое примется, только похитрее «работать» будет.