По ту сторону грусти
Шрифт:
От одной из них она долго не находила покоя. В обстоятельном и въедливом исследовании доказывалось, что смерть генерального секретаря была выгодна очень многим. "Брежневский клан во главе с Черненко" - главный оборот, что она выцепила из текста ближе к концу, и это походило на правду, и тем жутче отзывалось, что это и правда была "гонка на лафетах", макабрическое остервенелое действо. Они просчитывали, намечали ходы, прописывали картину игры с величайшей серьёзностью и сосредоточенной страстью - и даже не подозревали, каким тленом будет от этого нести, как зловеще и гадко это будет смотреться.
Алеся приходила в ужас, что в этом участвует Юрий Владимирович - невольно и неизбежно,
Но сейчас даже не это полосовало душу кровоточивыми рубцами - знала Алеся свою слабость, знала, что слишком легко её выбить из седла, погрузить в уныние наветами, особенно логически оформленными - но ничего не могла с собой поделать. Она заламывала руки и безумно таращилась в бездну, шевеля губами, только потому, что попали под подозрение люди, некогда уважаемые.
Ко всем коллегам Юрия Владимировича у неё было определённое и устоявшееся отношение. Как будто это она с ними работала, ну, или, по крайней мере, постоянно стояла у Андропова за плечом - вопрос ещё только, как ангел или как бес. За многими чекистами рангом пониже наблюдала незримо, с удовольствием отмечала, что по большей части это "люди хорошие", по её понятиям (хотя "хороший человек не профессия"). Самые известные тем более имели свои характеристики. Генерала Цинёва она считала малоумным надзирателем, сторожевой собачкой "дорогого Леонида Ильича" - как бы тот сердечно ни относился к своему Юре, срабатывал номенклатурный принцип: доверяй, но проверяй. Цвигун её и раздражал, и порой казался милым: в роли надзирателя он был как-то обаятельнее - жизнелюбие, лёгкое фанфаронство, а ещё слабость к литературному творчеству, чего и самой Алесе было не занимать. Бобкова она очень уважала и сочувствовала: в роли главы Пятого управления и "борца с инакомыслием" он казался фигурой гнусной, душителем свобод и солдафоном. На самом деле ей импонировали и его военные заслуги, и образованность, и культура, и чуткость - кто бы мог подумать - и кроме него, она никого не представляла на этом посту. Крючкова она просто терпеть не могла, считала подхалимом и трусом - конечно, она понимала, что по её указке Андропов не избавится от "вредного элемента", но никогда не упускала случая презрительно отозваться на его счёт. Зато Чебриков всегда казался ей симпатичным: он был усерден, беспристрастен, они хорошо сработались с Андроповым, сошлись характерами и, казалось, им обоим нравилос такое товарищеское сотрудничество.
И вот он-то, указывал дотошный автор, тоже был заинтересован в смерти своего бывшего начальника.
Да, людям свойственна изменчивость: они делают выводы, прикидывают и рассчитывают - но не умещалось у Алеси в голове, чтоб боевой товарищ мог так холодно и расчётливо действовать, сживая Андропова со свету.
Да ещё в сговоре с кем! С академиком Чазовым, который то и дело врал и путался в показаниях то в интервью, то в мемуарах, и, оказывается, умышленно назначал неправильное лечение на начальных этапах болезни.
А ведь Евгения Ивановича Алеся долгое время считала "святым человеком" - за то, что лечил её милого Юрочку и с таким теплом и сочувствием к нему относился. Это ощущалось даже в злополучных мемуарах. Ощутимо отличались воспоминания о Брежневе, Черненко, Ельцине - и об Андропове.
Алеся помнила простые и от этого до глубины пробирающие слова Лоры, когда она только-только познакомилась с биографией: "Нехорошо он умер. Мучился много". И тут же, заглушая жгучий приступ, она утешала себя: "Ладно, но ведь какой доктор у него был, знающий, ответственный
А ей ведь и правда становилось легче. Не так казнило собственное бессилие.
Но - даже он...
Алеся не только наяву, но и во сне плакала, и расстроила Юрия Владимировича, и пришлось что-то плести о ком-то из функционеров, и слушать от него беззащитные неубедительные утешения - хотя он сам был плохо информирован и огорчался по этому поводу.
А он, тем временем, делился идеями о кадровых перестановках, хотя ему очевидно было не до этого. Дело в том, что Горбачёв уговаривал Андропова ввести в Политбюро Воротникова и Соломенцева, кандидатом сделать Чебрикова, а секретарём ЦК - Егора Лигачёва. Говорил: "Это наши люди", уверял, что поддерживать они будут в любой ситуации.
Алеся с отвращением выслушивала рассказы об этих визитах. К Горбачёву она относилась, как к последнему королю Речи Посполитой, Станиславу Августу Понятовскому - смазливому бездарному любовнику Екатерины Второй. Она всегда называла его предателем и тряпкой, притом что к советским реваншистам даже с натяжкой не относилась. Её подруга Влада ненавидела Горбачёва вполне открыто за то, как он обошёлся с Громыко. Она тоже оскорблялась и переживала за любимого министра, но всё равно не с той остротой - и только теперь ей стали сполна знакомы подобные муки. Может, даже более утончённые - ибо всё неявно, отложенно, исподволь.
Когда-то, когда она была страстной бонапартисткой, она не могла читать Толстого - от возмущения пылала и принималась, как ягуар, метаться по комнате. Сейчас было то же самое от заново вскрытых, как надрез на коже, подозрений. И Алеся не выдержала и снова понеслась на Кальварию, хотя заклинала себя перед тем страшными клятвами, что не ступит туда больше ни ногой.
Её встретила Пани. Её бледное лицо, как с картин Кранаха, удивлённо просияло:
– Надо же, панна Стамбровская! Мы за вас обеспокоились, вы так были растревожены. Но я рада, что вы снова почтили нас визитом. Что угодно вам узнать теперь?
Алеся не была настроена на глубокое погружение, хватило ей последнего раза. Она просто сумрачно протянула Пани фотографии Чебрикова и доктора Чазова. А потом, помедлив, вынула из потайного кармана сумочки фотографию Андропова. Холодным, но подрагивающим голосом изложила вопрос. От нахлынувшего бессилия опустилась на лавочку у случайной могилы и застыла.
Госпоже Кальварии она доверяла. И всё равно закрыла глаза, и хлынули волны, пошли частоты, и шум, и передача.
Пани тронула её за плечо холодной шёлковой рукой. И, разжав чуть привядшие пепельно-розовые губы, вымолвила: "Невиновны".
Её вердикт совпал с Алесиным.
И она сползла с лавки, упала на колени и счастливо, хотя всё равно скорбно, разрыдалась.
Слёзы стали её постоянным спутником. "Что слёзы женские? Вода!" - она как-то вспомнила и возненавидела это высказывание. В то же время и правда стыдилась. Но иначе не могла. Иначе она б давно отравилась или застрелилась.
И, студя свои колени на кладбище, она плакала не только от облегчения. Она поняла, какой была дурой. Как близки были ей и пошлая мнительность, и суеверие. Автор той злосчастной статьи увлёкся построениями и явно притягивал факты за уши, преувеличивал бодрость и силы Андропова - а она ведь его видела, и весной, и летом, видела, какой он больной, хотя держался из последних сил - "на честном слове и на одном крыле". Разве не это - лучшее доказательство? Она каялась. Сожалела, что много сил потратила на отрицание скандальной гипотезы - а стоило бы просто быть с ним.