По ту сторону грусти
Шрифт:
Ему неловко было признаваться, что сейчас вот затишье, вакуум минут на семь, он один, трогает рассеянно телефонный провод, пропускает между подушечками пальцев, ждёт, когда подадут машину, а там - на дачу, посидеть с хорошей книгой за чаем, поплестись спать - молча (Танюша опять в больнице...). И ждать сна. И её прихода.
Какая же она некомсомольская: вызывающая, хоть и вкрадчивая, застенчиво-агрессивная, - и удобно здесь метнуть, как из пращи: фашистка. Но почему такая родная?..
Он всегда тоже и переживал, и чувствовал, и горячился, и болел, и с разным успехом сдерживался, но в одном всегда оставался спокоен.
Вот
А сейчас почему-то хотел, чтобы эта лилия в траурной окантовке подошла ближе. Хотелось погладить ей руку. Такую белую и, наверное, прохладную. Гладить, обвести пальцем голубоватые прожилки. Просто держать. Вот, пожалуй, и всё. Какая-то робость его охватывала.
И ещё какое-то неизъяснимое, возмутительно расслабляющее чувство - прочь его, пора ехать.
Действительно, прочь его, это ощущение. Как бы оно ни было прекрасно, но Алеся проехала свою станцию. И случилось это по весьма заурядной, уважительной причине: задумалась.
Её снова преследовал образ Юрия Владимировича. Она опять любовалась его лицом и с тайной гордостью деланно удивлялась: да что ж такого она нашла в этой внешности?
– покритиковать здесь можно было многое, но разве сама она совершенна? Конечно, нет. Мог бы набраться целый список недостатков, а слова любого очередного ухажёра - чушь. Всем им одно от неё нужно.
А что же нужно Юрию Владимировичу? Странно задавать это вопрос, она не знает. Но чувствует же, как он держит её подле себя, не хочет отпускать.
И ей бы тоже задержать его руку ещё несколько мгновений, когда они обмениваются дружеским рукопожатием на прощание.
Вроде бы где-то на подкорке оставалась запись о том, как ей хотелось бы наброситься на него без соблюдения приличий, сладко изнывать - но всё так потёрто, смазанно, а чувствовалось сейчас совсем другое. Она попыталась рассказать Лоре, а та сначала не прониклась, привычно усмехнулась: "Оооо, понимаю..." - "Ничего ты не понимаешь!" - взорвалась Алеся. На тот момент это и было правдой.
Необычное волнение сжимало ей сердце. Ей было и больно, и грустно, и легко, и хорошо. Она ощущала в себе наполненность его судьбой. И решительно не понимала, что с этим делать, а ведь делать ну хоть что-нибудь всегда надо. И она томилась ещё пуще.
И всё это вспышками, прострочкой из красной нити в ткани дней...
Иногда бывает ощущение, что вся Вселенная против тебя, как ни старайся - ничего не выйдет. Иногда - ощущение застоя: все усилия вязнут в трясине. А случается удивительное состояние: о нём Алеся говорила коротко: "Меня несёт". Несут на руках? Или несёт горным потоком так, что на порогах дух вышибает? Пожалуй, нечто среднее. А может, и то, и другое.
Последний месяц Алеся прожила во власти стихии.
Было жаль расставаться с военной формой. Но ведь главное - не форма, а содержание, а ведь его-то как раз и не было. Капитан, казалось, убивался больше неё - но она тактично напомнила ему, что живут они через две станции друг от друга. И что есть такая замечательная штука, как хунта - ой, простите, триумвират. Батура энергично её обнял, похлопал по плечу и пожелал удачи.
В контору её вызвал начальник, майор Саганович, и выразил удовлетворение, что теперь Алеся имеет шанс проявлять гибкость и работать более свободно. Он угостил её эспрессо,
Стамбровская про себя похихикала. Среди офицеров-гэбистов в ВКЛ ещё с начала века сложилась эта характерная мелкошляхетская манера (а по сути: мягко стелет, да жёстко спать). Ну, а может, это и не самый плохой стиль. Лучше наносная вежливость, чем откровенное хамство. К тому же, здесь явно ещё не решили, что с ней всё-таки делать. Но хотят пропихнуть её в партийную среду. Ну что же, чудненько.
Она не была такой активной, как Влада, которая вступила в партию сразу же, как перебралась в Княжество. Она ещё выжидала, медлительно изучала среду - но результат оказался точь-в-точь таким же: Фаланга внушала ей наибольшую симпатию, так что скоро на её блузке тоже красовался серебряный ромбический крест.
Итак, ей мягко намекнули. Надо было выполнять.
И она позвонила Юре, Владиному мужу. Он с радостью её поддержал: при попадании в ВКЛ вместо научной деятельности он целиком погрузился в политическую. По натуре он был лидером. Фамилия Тур уже примелькалась в газетах и интернетовских лентах, равно как и фотки: а почему бы не фоткаться, если ты статный парень с красивым нахальным лицом и задиристым светлым чубом? Вот и Алесе он всегда говорил, что надо "крутиться" и "светиться". Тем более, любой активист был для него находкой. Он со смешком признался, что давно на неё "облизывался": считал, что её ум и патриотизм для Фаланги сокровище - но Влада его постоянно отговаривала. Она убеждала, что "Алеся - человек искусства, ей это всё утомительно, её лучше не трогать". Стамбровская торжественно пообещала, что с настоящего момента трогать её можно, сколько угодно.
На вопрос, в каком направлении хотелось бы работать, она скромно пожала плечами: "Мне что-нибудь такое, чтоб public relations и с иностранцами тусоваться".
Юра, стоя у окна с телефоном, заулыбался, загребая волосы пятернёй:
– Понял - чётко! Не бойся, найдётся тебе нишка. Ну давай, отпишусь на днях.
Влада сидела на табуретке, поджав под себя ногу, и старательно мешала чай в стакане. Она оторвала взгляд от кружения последних сахаринок и переспросила:
– Ну что?
– Кое-кто решил покинуть скамейку запасных.
Влада весело фыркнула, подскочила к Юре и крепко обняла.
– Просто аж затискать тебя хочется, когда у тебя такая довольная физия!
– Да у тебя тоже, - засмеялся он.
Влада не ответила. Она постояла, нехотя отстранилась и со спокойной улыбкой взяла со стола свой чай.
А Алеся всё равно пропадала. Она звонила, носилась, писала письма, встречалась, спешила, красилась, улыбалась, перекусывала - но днём она жила в режиме ожидания. Ожидала синего бархатного вечера, белизны простыней и заветного числа "23" на часах. Но ждала не наверняка. Очередное свидание оставалось плавающей перспективой.