Победные трубы Майванда. Историческое повествование
Шрифт:
Хотя Гандамак, откуда в гневе ускакал Файз Мухаммад, отделяли от Тезина каких-нибудь тридцать миль, то были нелегкие мили. В родном, укрытом в горах селении он оказался, когда солнце уже пряталось за хребты. Кефтан въехал во двор одного из домов на окраинной улице, где жила его престарелая мать, а теперь и семья, которую он успел вывезти из Али-Масджида. На шум вышел стройный юноша в белой рубахе и серых шароварах — Гафур. Обняв спрыгнувшего на землю отца, он отвел лошадь в конюшню.
Как большинство жилищ небогатых афганцев, особенно в сельской местности, дом состоял из одной просторной
Хотя Файз Мухаммад проделал немалый путь, есть ему не хотелось: одолевали тяжкие мысли, да и усталость давала о себе знать. Май подходил к концу. Волна тепла с индийских равнин уже достигла этих мест. В Тезине стояла жаркая, сухая погода. Жена стала выносить постели на плоскую крышу, но кефтан, поцеловав готовившихся ко сну двух маленьких дочек — трех и шести лет, сказал, что будет спать в доме. И Гафур тоже.
— Мы должны выехать на заре. И так, чтобы не привлекать к себе лишних взглядов.
— Вместе с Гафуром? — спросила жена, не выразив удивления. Она привыкла повиноваться без лишних слов, но в ее голосе можно было уловить нотки тревоги.
Молча кивнув, Файз Мухаммад пошел на женскую половину к матери. Здесь, у стены, на которой висел ковер, стояла деревянная кровать, чарпай, застланная кошмой. На ней лежала укрытая одеялом старая женщина. В нише мерцал светильник — чираг. Его колеблющийся огонек едва рассеивал царивший мрак.
— Салам алейкум, адэкэй, — склонился над матерью Файз Мухаммад. — Здорова ли ты?
— Мне уже много лет, сынок. Какое тут здоровье… Вижу тебя — и слава Аллаху!
— Я причиню тебе боль, адэкэй, но ты ведь знаешь, чем плохо скрывать, лучше хорошо признаться…
— Уезжаешь? Беда пришла. Все вокруг только и говорят: инглизи, инглизи.
— Да, мать. Я пришел попрощаться. Завтра пораньше двинемся в путь с Гафуром.
— С Гафуром! — словно эхо повторила старушка и всплеснула руками. Огонек чирага всколыхнулся, по стенам и потолку заметались тени.
— Тяжелые времена наступают. Ему пора становиться мужчиной. Как пришлось мне в его годы.
— Бедный Самед-хан, — мать с трудом сдерживала рыдания. — Никогда не забыть тот несчастный день, когда твой отец взял тебя и ушел. Ушел навсегда… Зачем Аллах не покарает этих проклятых инглизи? Они приносят нам столько бед и страданий!
— Худай па аман, адэкэй, да хранит тебя бог, — произнес Файз Мухаммад слова прощания и приник к груди матери. Она гладила его лицо, тревожно всматриваясь в него, словно пытаясь навсегда запечатлеть родные черты.
— Ты стал почти совсем седой, сынок. И это за последние месяцы. Худай па аман! Мы, наверно, уже не увидимся: мне недолго осталось… Будь достоин своего отца. И береги Гафура: он еще так молод…
Стиснув зубы, чтобы и самому не разрыдаться, Файз Мухаммад прижался к матери, а затем резко поднялся на ноги и вышел из женской половины. Уезжать нужно было как можно раньше. Кефтан не сомневался,
«Неужели эмир так быстро догадался послать за мной стражников?» — с тревогой подумал кефтан. На всякий случай он укрылся за углом сарая, наблюдая, как Гафур возится с запором. «Да нет. Они бы стучали как следует, не стесняясь».
Во двор вошел друг юности — Керимджан. Впрочем, худощавый, кудрявый и стройный, как гималайский тополь, Керимджан остался в далеком прошлом. Теперь это был грузный тезинский староста Мухаммад Керим-хан, натягивавший чалму чуть ли не на брови, чтобы скрыть огромную лысину. Тонкий с горбинкой нос стал мясистым и тяжело навис над рыжеватыми усами.
Они обнялись и присели на застланный паласом помост во дворе. Через несколько минут молчаливый Гафур поставил перед ними поднос с чайником и пиалами. После нескольких глотков душистого чая Керим-хан, как принято, расспросил приятеля о его здоровье и здоровье членов его семьи, а затем, после паузы, объяснил, ради чего пришел в столь позднее время.
— Не хотел, дорогой, тревожить тебя в такой час. Всем спать пора… Но увидел случайно, как ты проехал мимо нас. Хмурый, поникший. Подумал, что-то стряслось. С кем? С тобой? С нами? Еще недавно из Кабула новый эмир со своими людьми ехал к Джелалабаду вести переговоры. И ты был среди них. Кто встречался с тобой из наших, говорили, что хоть и не очень был ты весел, но и не жаловался на большую беду. Что произошло? Можешь мне сказать — говори. Не можешь — считай, что я к тебе не приходил.
Еще несколько глотков, и чайник пуст. Гафур тут же заменил его полным. Отец велел ему взять пиалу и принять участие в беседе.
— Ты уже взрослый. Садись с нами и послушай. Так вот, Керимджан. Не был я весел, когда направлялся в Гандамак. Правильно говорили. Чего было радоваться. Нас били, а ответить как следует мы не могли. Не подготовились…
Кефтан с горечью взглянул на старосту. Тот внимательно слушал, покручивая ус.
— Но до полного поражения было еще далеко. И того позора, на какой пошел новый эмир, никак нельзя было ожидать. Он поехал к инглизи, чтобы принять все их требования. Нет, не зря Шер Али-хан держал его в тюрьме. Якуб-хан предал родину, предал народ, предал все, за что боролись, за что погибли наши отцы! Твой и мой… — голос кефтана прерывался от негодования.
Глаза Керим-хана налились кровью, а правая рука нырнула куда-то под халат, нащупывая нож.
— Негодяй! — воскликнул он в ярости. — Почему же ты не прирезал его на месте?
— Ну, прирезал бы. А дальше что? Ведь вокруг него свора единомышленников. Дауд Шах и другие. Да и войска инглизи неподалеку. Они наготове. Может, Якуб-хан что-то задумал. Время покажет. Но инглизи так просто не откажутся от своих замыслов. А хотят они одного — надеть нам ярмо на шею. Это ясно. Не удалось сорок лет назад, думают, получится сейчас.