Похищенный. Катриона (илл. И. Ильинского)
Шрифт:
— Но как вы про это дознались? — спросила она.
— С помощью волшебного талисмана, каким одарил меня господь, когда я родился. Называют его здравым смыслом,— ответил я.— Сделайте одолжение, подайте сигнал, и я покажу вам рыжую голову Нийла.
Без сомнения, я говорил резко и с горечью. Мое сердце ожесточилось. Я винил себя, винил ее и ненавидел нас обоих — ее из-за негодяев, ее родичей, себя за глупое легкомыслие, с каким я сунул голову в это осиное гнездо.
Катриона прижала пальцы к губам и свистнула — прозвучала удивительно чистая, громкая, высокая нота, какой не устыдился бы ни один пахарь. Некоторое время мы молчали, и я уже собирался попросить, чтобы она подала сигнал еще раз, но тут ниже по холму затрещали кусты, словно кто-то продирался сквозь них. Я с улыбкой кивнул в ту сторону, и почти тотчас в сад прыгнул Нийл. Глаза его горели, а в
— Он явился на ваш зов,— сказал я.— Так судите же сами, насколько близко он был от Эдинбурга и какие поручения дал ему ваш батюшка. Спросите об этом его. Если ваш клан будет способствовать моей гибели или гибели людей, чья жизнь зависит от меня, то я хотя бы с открытыми глазами отправлюсь туда, куда должен отправиться.
Она нерешительно заговорила с ним по-гэльски, и, вспомнив вежливую предупредительность Алана в подобных случаях, я чуть было не дал волю горькому смеху. Ведь из-за всех этих подозрений ей более, чем когда-либо, следовало говорить по-английски.
Они обменялись двумя-тремя фразами, и я без труда заметил, что Нийл, как ни покорно он держался, был очень рассержен.
Затем она повернулась ко мне.
— Он клянется, что это не так,— сказала она.
— Катриона, а сами вы ему верите? — воскликнул я.
Она сжала руки, словно заломив их.
— Откуда мне знать? — вскричала она.
— Но мне необходимо найти способ узнать истину,— сказал я. — Мне не под силу и дальше бродить в черном мраке, держа в руках две чужие жизни! Катриона, попытайтесь поставить себя на мое место, как я упорно пытаюсь поставить себя на ваше, в чем богом клянусь. Чтобы нам вовек не вести такого разговора! Не для нас он, совсем не для нас, и сердце у меня готово разорваться. Задержите его здесь до двух часов ночи. Прочее для меня значения не имеет. Испытайте его таким приказанием.
Они снова поговорили по-гэльски.
— Он ответил, что должен выполнить поручение Джеймса Мора, моего отца,— сказала она, побледнев еще больше, и голос ее прервался.
— Больше никаких сомнений не остается,— сказал я,— и да простит бог злых сердцем!
Она промолчала и только смотрела на меня, а ее лицо оставалось таким же белым.
— Чудесно,— сказал я еще раз.— Значит, и мне погибнуть, и им двоим со мною?
— Но что мне делать! — вскричала она.— Как я могу пойти наперекор отцовскому приказу, когда он в тюрьме и ему грозит смерть?
— Но может быть, мы поторопились, — сказал я,— Может быть, и это ложь. Что, если он получил неверный приказ и все это подстроил Саймон, а ваш отец ничего не знает?
Она разрыдалась, терзаясь из-за нас обоих, и сердце у меня сжалось при мысли, в каком она страшном положении.
— Хорошо,— сказал я.— Задержите его на один час, и я попытаюсь. И призову на вас божье благословение.
Она протянула ко мне руки.
— Мне нужно было одно ласковое слово, — сказала она сквозь слезы.
— Значит, полный час? — спросил я, удерживая ее руку в своей.— Три жизни зависят от этого, девушка.
— Полный час! — воскликнула она и воззвала к небу, испрашивая прощения.
Я решил, что дальше мне там оставаться нельзя, и кинулся прочь.
Глава 11
ЛЕС У СИЛВЕРМИЛСА
Не теряя ни минуты, я, как мог быстрее, направился по долине к Стокбриджу и Силвермилсу. Алан каждую ночь с двенадцати до двух ждал в лесочке «к востоку от Силвермилса и к югу от южного мельничного ручья». Лесок этот я нашел без труда на крутом склоне холма, у подножья которого стремительно бежал полноводный мельничный ручей. Там я замедлил шаг и начал спокойнее обдумывать свое предприятие. Мне тут же стало ясно, что мой уговор с Катрионой ничего хорошего мне не сулит. Навряд ли Нийла отправили с таким поручением одного, но, возможно, он был единственным служителем Джеймса Мора. В последнем случае я сделал все, что от меня зависело, чтобы отца Катрионы повесили, причем без какой-либо пользы для себя. Откровенно говоря, ни одно из этих предположений мне по вкусу не пришлось. Если, задержав Нийла, она тем самым подвела своего отца под петлю, подобного она себе не простит до скончания века. А если меня выслеживает еще кто-то, какой подарок я преподнесу Алану? И как сам буду себя потом чувствовать?
Когда эти два предположения поразили меня, как удар дубинкой, я как раз поравнялся с западной опушкой леса. Ноги
Более часа я сидел, притаившись на опушке, и ни заяц, ни орел не* смотрели по сторонам более зорко. В начале этого часа солнце уже закатилось, но небо еще сияло золотом, и вокруг было светло, но к его концу спустились сумерки, очертания предметов и расстояния до них утратили определенность, и следить за тропой становилось все труднее. За это время ни один человек не прошел на восток от Силвермилса, а немногие направлявшиеся на запад все были честные, торопившиеся домой поселяне и их жены. Даже если меня выслеживали самые хитрые шпионы Европы, все равно, решил я, обнаружить, где я прячусь, у них не было никакой человеческой возможности. А потому я отошел поглубже в лес и улегся на земле ждать Алана.
До этой минуты я все время напрягал внимание, потому что следил не только за тропой, но постоянно шарил взглядом по всем кустам и полям, ему открытым. Теперь я мог передохнуть. Между ветвями слабо светил узкий серп месяца, все вокруг окутывала глубокая деревенская тишина, и три-четыре часа, лежа на спине, я мысленно перебирал свои поступки.
Вскоре мне стали ясны две вещи: во-первых, в этот день я не имел права ходить в Дин или (раз уж я туда пошел) не имел права лежать тут. Во всей Шотландии именно этот лесок (куда должен был прийти Алан) был для меня запретен — так твердили все мои лучшие чувства. Я признал это и все же продолжал лежать там, дивясь самому себе. Я вспомнил, как говорил Катрионе про грозные опасности этой ночи — как расписывал, что от меня зависят две человеческие жизни, и заставил ее пренебречь жизнью отца, а вот теперь сам безрассудно ставлю их на карту. Чистая совесть — это четыре пятых мужества, и едва я усомнился в правильности своего поведения, как почувствовал, что безоружным ввергнут в пучину ужасов. Вздрогнув, я приподнялся и сел. Что, если немедленно отправиться к Престонгрейнджу, перехватить его (это я мог еще успеть) перед тем, как он ляжет спать, и полностью сдаться на его милость? Кто упрекнет меня за это? Не Стюарт стряпчий. Мне достаточно будет сказать, что за мной следили и, отчаявшись отделаться от моих преследователей, я уступил необходимости. И не Катриона — для нее у меня тоже был наготове ответ: я не вынес мысли об опасности, которой она подвергала своего отца. Вот так, в единый миг, я освободился бы от всех тревог из-за дел, которые, в сущности, вовсе меня не касались, и от всякой причастности к аппинскому убийству, оказался бы вне досягаемости для всех Стюартов и Кэмпбеллов, всех вигов и тори в стране и зажил бы по собственному разумению, пользуясь своим богатством и приумножая его, а дни своей юности отдавая ухаживанию за Катрионой, что, конечно, будет куда приятнее и разумнее, чем прятаться и убегать от преследования, точно вспугнутый вор, а затем заново испытать все тяготы и страхи скитаний в обществе Алана.
В первую минуту я не усмотрел в такой капитуляции ничего позорного и только удивился, почему я даже не подумал поступить так раньше, а потом начал размышлять о причинах этой перемены во мне. Их я отыскал в овладевшем мной унынии, а оно объяснялось моей недавней опрометчивостью, которую в свою очередь породил давний, всеобщий, открытый и легко прощаемый грех потакания своим желаниям. И тотчас в моей памяти всплыли слова проповеди: «Сатане ли изгнать Сатану?» Как! Потакая своим желаниям (размышлял я), выбирая приятные дороги и поддавшись чарам юной красавицы, я поступлю наперекор своей натуре и усугублю угрозу, нависшую над жизнью Джеймса и Алана? Неужто я попытаюсь спастись тем же путем, который привел меня в нынешнее мое положение? Нет! Искупить беду, которую я навлек на других, потакая себялюбивым желаниям, можно лишь самопожертвованием: мне надо покарать себя за то, что я дал волю жажде удовольствий. Какой же наименее манящий меня путь могу я избрать? Покинуть этот лес, не дожидаясь Алана, вновь идти одному в темноте, навстречу моей неясной и полной опасностей судьбе.