Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Пиковский Илья

Между тем Довидер пребывал в благодушном настроении.

— Э, май френд! — сказал он альбиносу, дружески хлопнув его по плечу. — Верни деньги моему товарищу. Ну что ты выпучил глаза? Я хочу еще гулять. Ай хэв уокинг! Ритен, ритен. Верни ему порт­моне. Я, я... Я плачу за все!

Альбинос ощупал его карманы и недоверчиво спросил:

— Мани?

Довидер насмешливо рассмеялся. Он приподнял брюки, обнажив могучие рыжеволосые икры, из высоких манжет его носков торчали стодолларовые банкноты.

— Видал?

— О, кэй! — сказал альбинос, возвращая Берлянчику портмоне. — Карашо!

Надо заметить, что Гаррик не любил платить зря. Этот принцип, который он исповедовал

еще будучи ломщиком, был даже сильнее его религиозного страха. И если обстоятельства все же вынуждали его к этому, он старался чем мог возместить свой ущерб. Он обвел скучным взглядом помещение и почесал рукой в кармане бедро. Но так и не найдя ничего достойного своим неизбежным тратам, потребовал, чтобы ему пригласили несколько девиц на выбор, и уединился с одной из них. Затем он снова появился, бормоча какую-то молитву и поправ­ляя поясной ремень. Его грубое мясистое лицо, которое обычно про­тивилось чрезмерному проявлению чувств, сияло блаженством.

Однако рассчитывался Гаррик придирчиво: банкноты несколько раз переходили из рук в руки. Довидер их пересчитывал, шумно сопел, торговался, возвращал и менял на другие, которые доставал из разных карманов и носков. Кроме того, он потребовал, чтобы ему сложили в целлофановый пакет всё, что было на столе: пиво, орешки, пирожные и шампанское.

Когда друзья вышли на улицу, Берлянчик подавленно молчал. Он был недоволен собой. Он думал о монархистке и о том утреннем подъё­ме светлых чувств, которые завершились визитом в публичный дом и разборкою с сутенёром. Бог дал ему чувствительную душу, способную к прекрасным порывам, а черти — легкомыслие, всегда готовое их вы­валять в грязи.

— Ладно, не вешай нос, старик! — ухмыльнулся Гаррик, помахи­вая кульком с продуктами. — Я детишкам Златы куплю что-нибудь дру­гое...

— Позволь, — встрепенулся Додик. — Каким детишкам?

— Её внучатам. Они живут в Бет-Яме, и я собирался их завтра навестить. Знаешь, ребята обожают эту шутку — сто долларов с порт­ретом бабушки вместо Джоржа Вашингтона… Вот мерзавец! Забрал всю пачку.

В тот же вечер они сдали номер в «Метрополитене», наняли так­си и уехали в Хайфу. Утром, к открытию «Мизрани-банка» Додик уже стоял перед стеклянным входом и готовил документы. Он достал из бокового кармана паспорт, портмоне и стал рыться в его кожаных от­делах, ища злополучную доверенность. Но к ужасу Берлянчика её не оказалось! Видимо, она выпала на пол во время вчерашней суматохи, или её выкрал сутенёр.

Глава 15. Шекспир

Берлянчик прилетел в Одессу рейсом «Аэросвита» в шестнадцать часов. В аэропорту его встречал верный Алкен. После прохождения таможенных формальностей Додик позвонил Ирине Филипповне на мобиль­ный и, узнав, что она находится в драматическом театре, прямо из аэропорта направился к ней.

Ирина Филипповна сидела в кабинете директора, пытаясь огово­рить с ним условия аренды зала. Она решила провести в театре пропагандистский бал в костюмах и при свечах под названием «Война и мир». Идея бала и само название были позаимствованы у лондонских единомышленников монархистки. Присутствие молодой, красивой женщи­ны вызвало в директоре взрыв деловой активности. Беседуя о ней, он густо дымил сигаретою, то и дело отвечал на телефонные звонки, вёл короткие и деловые беседы с сотрудниками, влетавшими в кабинет, от­давал распоряжения секретарю и, между тем, не спускал глаз с теле­визора, где шла передача «Лица наших современников». Героем пере­дачи был театральный художник по свету Григории Блиц, которого на­кануне директор уволил с работы.

Сделал он это

в силу следующих причин. В театре шёл шекспировский спектакль. Это было событием для города. Зрители увидели дорогие средневековые камзолы из бархата и кожи, шляпы и жабо, бокалы из натурального хрусталя и настоящие шпаги и мечи, купленные в ан­тикварном магазине «Шарм» по семьсот долларов за штуку. Спектакль ставило «имя» — народный артист РСФСР Николай Иннокентьевич Борзых.

После месяца изнурительных репетиций, которые начинались в десять утра и заканчивались к полуночи, «имя» вдруг запило, приве­ло в номер молоденького артиста — якобы для индивидуальной работы над ролью, и в процессе этой «работы» попыталось его обесчестить. Артист в ужасе заорал, вырвался из липких рук московской знамени­тости и пулей вылетел из номера.

Театр замер. Директор был в панике. Все боялись, что, про­трезвев, «имя» осмыслит масштабы своего конфуза и сбежит из города. Но неделю спустя «оно», как ни в чём не бывало, приступило к работе. Увидав жертву своих домогательств, которая стояла на сцене среди прочих артистов, понуро опустив голову, «имя» бодро спросило:

— Ну как — цел?

Артист едва слышно промямлил:

— Цел.

— Ты гляди, а визгу сколько было!

Спектакль получился скучным. Всё действие крутилось вокруг высокого столба, который колом торчал посреди сцены, и напоминало тоскливую карусель. Особую пикантность шекспировскому спектаклю придавало то, что главную роль — графа-злодея исполнял Антон Юночкин, известный городу по комедийному телешоу «Мойсей Соломонович». «Моисей Соломонович» ходил по сцене с пудовым мечом на плече и, обливаясь потом, монотонно орал злодейские тексты.

В довершение ко всему напился художник по свету Блиц. Он заснул, уронив голову на приборную панель, затем сполз с неё, заце­пив своим большим орлиным носом выключатель сцены, и тем самым пог­рузив её в темноту, а потом, свалившись на пол, громко захрапел. За что и был уволен директором.

Теперь под рубрикой «Лица наших современников» шёл его твор­ческий портрет. Ирина Филипповна сделала несколько безуспешных по­пыток изложить цель своего визита и, наконец, сказала:

— Господин директор, я вижу, нам не дадут сейчас поговорить. Если позволите, я приду в другое время?

— В другое время будет то же самое. Так вы говорите?..

Но тут снова распахнулась дверь и, невзирая на возмущённый возглас секретаря, в кабинет ввалился какой-то округлый, мешкова­тые субъект с заплаканными глазами и выражением вселенской скорби на лице. Он рухнул у порога на колени и так на четвереньках пополз к директорским стопам, громко и слезливо причитая:

— Светозар Иванович, пощади! Кормилец, благодетель мой!

Директор, как ужаленный, вскочил с кресла и гневно указал на дверь:

— Убирайся, Блиц!

— Сейчас уйду! Уйду, Иваныч, но токо выслушай меня. Я знаю, как я низко пал в твоих глазах…

— Где трон, мерзавец?

— Какой трон?

— Генриха Четвёртого! Ты с Тихоном пропил?

— Господь с тобой!

— А кто его украл?

Блиц не знал. Речь шла о королевском троне из постановки «Генриха IV», который долгие годы кочевал из спектакля в спектакль, за что в своё время получил почётное прозвище «Народный трон Совет­ского Союза». Из уважения к этому званию его долгое время даже не крали. Из реквизиторского цеха один за другим исчезали пенсне, шпа­ги, булавы, монокли, зонты-трости, цилиндры, ордена, серебряные подносы, ведёрки под шампанское и доспехи, но именитый трон всё-таки не трогали. И вот настал его черёд. Мысль о пропавшем троне вызвала новый приступ ярости директора.