Полночный вальс
Шрифт:
— Мне кажется, причина очевидна. Формально я была женой Жюльена.
— И какая польза тебе от этого?
— Во-первых, мне не надо винить себя в том… В общем, я получила ответ на вопрос, почему он избегал меня… как женщину. — Чувствовалось, что это признание далось ей с большим трудом.
— Но ты ведь знала, что нравилась ему? — бросил он на Амалию удивленный взгляд.
— Только потому, что ты хотел меня? Согласись, это не одно и то же. Надеюсь, ты понимаешь…
— Меня совершенно не интересует, какие чувства ты испытывала к Жюльену и какие он к тебе! — пришел в бешенство Роберт. — Меня
— Я не могу сказать.
— Тебе придется. Если начала, то договаривай.
Неужели она могла любить этого резкого, напористого человека с железной волей и стальными нервами, который готов силой заставить ее отвечать на вопросы? Она проглотила комок сомнений, подступивший к горлу, и перевела взгляд на спокойные воды заводи.
Однако Роберт ждал ответа и не собирался отступать.
— Ты согласен, — начала она нерешительно, — что Жюльен любил меня, но как-то по-своему?
— Да, конечно, — кивнул он.
— Возможно, это и так, я не знаю. Для меня важнее знать другое, любил ли он тебя, и не была ли дуэль вызвана его ревностью, но не к тебе, а ко мне?
— Мой Бог! — только и смог вымолвить Роберт, до которого дошел, наконец, смысл ее сомнений. Окинув Амалию яростным взглядом, словно видел ее впервые, он развернулся и загрохотал подковами сапог по лестнице, ведущей на нижнюю галерею.
Амалия неподвижно стояла посередине галереи, опершись на перила, пока его шаги не затихли за пределами дома. Она чувствовала, как внутри нарастала ноющая боль, готовая заполнить не только ее, но и все вокруг. Амалия вцепилась, чтобы не упасть, в перила галереи, так что кончики пальцев занемели и стали бескровно-серыми. Вдруг она чисто по-женски охнула, и соленые слезы заполнили глаза и потекли по щекам.
Дни тянулись медленно и скучно, каждый новый был более душным и влажным, чем предыдущий — субтропическое лето набирало силу. В газетах все чаще стали появляться сообщения о лихорадке и случаях холеры. «Бронзовый Джон» вновь навестил Новый Орлеан, но на берегах Теша заболеваний пока не отмечалось. Несмотря на жару, била ключом политическая жизнь — это был год выборов в президенты нового южанина Джеймса Бьюкенена, ярого сторонника рабства, который соперничал с республиканцем Дж. К. Фремонтом и представителем партии вигов Миллардом Филмором. Партии вигов, или партии «ничего-не-знаек», как ее прозвали в народе, оказывали определенную поддержку на местах за умение ее лидера добиваться компромисса в вопросе о рабстве, но ожидалось, что победит Джеймс Бьюкенен. Политические митинги сменялись пикниками на воздухе, манифестации с размахиванием флагами — на веселье в клубах. В то же самое время в Европе солдаты, участвовавшие в кровопролитной Крымской войне, возвращались домой. Но только не британцы: многие британские полки сразу же отправлялись в Индию, где было аннексировано еще одно княжество и где, по слухам, начинались беспорядки.
На какое-то время в «Роще» воцарились мир и относительный покой. Визитеры больше не беспокоили. Пересуды смолкли, а потом и вовсе прекратились. Конечно, никто ничего не забыл, просто нечего стало обсуждать: прежние новости поднадоели, а новых не было. Озабоченность шерифа тоже поугасла, он прекратил приезжать
Мами могла уже передвигаться без посторонней помощи, но комнату покидала редко. Паралич практически прошел, и те, кто ее видел впервые, никогда бы не догадались о перенесенной болезни. Однако домашние считали, что лицо Мами напоминало иногда неподвижную маску, а при разговоре она несколько тянула гласные. Возможно, поэтому она говорила мало, а большую часть дня проводила за молитвой. Спала старая леди тревожно, Амалия не раз просыпалась от ее крика и оставалась с ней до самого рассвета. Конечно, пережитый шок от потери единственного сына не мог пройти так быстро и главное — бесследно.
По крайней мере, так считала Амалия до той ночи, когда она, привлеченная криками и шумом, нашла свекровь мечущейся по кровати, мокрой от пота и запутавшейся в простынях. Все окна в спальне были наглухо закрыты, чтобы ни один сквозняк не проник внутрь, а сама Мами была закутана во фланелевый капот с закрытым воротом и длинными рукавами. Выглядела она ужасно: мокрые волосы всклокочены, лицо от духоты и жары покрылось испариной.
Поставив свечу на тумбочку, Амалия настежь распахнула окна, впустив в комнату струю свежего ночного воздуха, потом, откинув противомоскитную сетку, взялась за одеяло. Наклонившись над свекровью, она слегка потрясла ее за плечо. Мами проснулась, но, увидев Амалию, вздрогнула, потом зарылась лицом в подушки и закрыла глаза.
— Мами, вы меня слышите? — спросила Амалия.
— О, да… это ты? — пробормотала старуха, зарываясь еще глубже в подушки.
— Вы что, собираетесь свариться заживо или задохнуться?
— Ты, ты не понимаешь… так лучше.
— Я отказываюсь это понимать. Если что-то причиняет неудобства и мешает выздоровлению, необходимо срочно принять меры. — С этими словами Амалия протянула руки, чтобы закатать рукава ночной рубашки и расстегнуть ворот.
— Не смей! — вскрикнула Мами.
Амалия удивленно уставилась на свекровь: столь странная реакция потрясла ее и обеспокоила.
— Я хотела только помочь…
— Позволь мне… я сама знаю, что мне лучше… пожалуйста. — Слова сбивчиво слетали с ее губ, казалось, что старуха бредит.
— Конечно, конечно, простите меня. — Амалия отдернула руку, и при этом что-то твердое, находившееся под фланелью ночной рубашки, оцарапало ей пальцы.
— Что это? Что на вас надето? — удивилась Амалия, ощупывая грудь свекрови.
— Ничего особенного, — проворчала старуха.
— Не может быть! Это же власяница! — Наконец, осенило Амалию. — О, Мами, зачем это?
Она знала, что подобную одежду из конского волоса носят для покаяния члены религиозных сект, но сама ее никогда не видела. Неудобная колючая, волосяная рубаха, в летний зной превращалась в орудие пытки. Обнаружить такое на женщине, которая только-только начала отходить от шока, было невыносимо.
— Это… не твое дело. Ты никому… слышишь, никому об этом… не скажешь.
— Но вам нельзя этого делать. Это… это просто безумие.
— Не говори так!
— Что же я по-вашему должна сказать?