После Катастрофы
Шрифт:
Я хочу наметить, как я понимаю те реальные психологические условия, которые привели нас к национальному банкротству и мировому позору, и затем развить, какие идеи-страсти могут и должны своим огнем очистить нас и спасти Россию".
В воздухе эпохи, очевидно, еще не чувствовалось, что сдвиг угрожает стать роковым. Не понималось, что это за сдвиг. Народная война возможна тогда, когда ее ведет против общего противника большинство народа. В 1917 - 1918 годах такой войны не возникло. Опасность была смертельной, но большинство народа опомнилось поздно (если опомнилось). В такую минуту те, кто видит опасность во всей мере ее, хватаются за оружие и (или - если стары и недужны) побуждают к тому всех, кого могут, а не философствуют. Но П. Б. Струве вдумчиво погружается в историко-философские и мистические глубины событий, в их, как ему представляется, истоки.
Считает
Струве отказывает российской катастрофе в праве на "все-таки морально (выделено Струве.
– Д. Ш.) значительный титул" революции. А ведь это была революция из революций по степени перемен и последствий, которые она принесла. Но у этого слова - "революция" - оставался еще реликтовый ореол. Бывший марксист, даже и легальный, не может дойти до логического конца в посягательстве на вчерашнюю святыню. Ведь как-никак он вслед за Плехановым открывал России Маркса и выводил в свет Ульянова-Ленина. И какая же (прошу прощения) хлестаковская "легкость в мыслях необыкновенная" сквозит в нижеследующем уподоблении:
"Революция, низвергшая "режим", оголила и разнуздала гоголевскую Русь, обрядив ее в красный колпак, и советская власть есть, по существу, николаевский городничий, возведенный в верховную власть великого государства. В революционную эпоху Хлестаков как бытовой символ из коллежского регистратора получил производство в особу первого класса, и "Ревизор" из комедии провинциальных нравов превратился в трагедию государственности. Гоголевско-щедринское обличие великой русской революции есть непререкаемый исторический факт".
Когда бы так!.. Но гостиная Городничего окаменела бы от ужаса, одним глазком заглянувши в уездную чрезвычайку. Да и сам Струве без интервала, в следующем абзаце, пишет:
"В настоящий момент, когда мы живем под властью советской бюрократии и под пятой красной гвардии, мы начинаем понимать, чем были и какую культурную роль выполняли бюрократия и полиция низвергнутой монархии. То, что у Гоголя и Щедрина было шаржем, воплотилось в ужасающую действительность русской революционной демократии".
Так зачем же пустословить?
Я не буду касаться общих мест в статье Струве (общих с его статьей в "Вехах", общих с другими авторами обоих сборников, просто - общих). Затрону лишь некоторые основные моменты. Струве пишет:
"Владимир Ильич Ленин-Ульянов мог окончательно разрушить великую державу Российскую и возвести на месте ее развалин кроваво-призрачную Совдепию потому, что в 1730 году отпрыск династии Романовых, племянница Петра Великого, герцогиня курляндская Анна Иоанновна победила князя Дмитрия Михайловича Голицына с его товарищами-верховниками и добивавшееся вольностей, но боявшееся "сильных персон" шляхетство и тем самым окончательно заложила традицию утверждения русской монархии на политической покорности культурных классов пред независимой от них верховной властью. Своим основным содержанием и характером события 1730 г. имели для политических судеб России роковой предопределяющий характер".
Но еще раньше органическое, хотя и медлительное развитие гражданского общества в рамках монархии шло при двух первых Романовых и продолжалось при Софье, окруженной далеко не одними обскурантами и ретроградами. Государство Российское несколько раз имело возможность и время для не петровски свирепых, а более или менее плавных шагов вперед и их делало. И уж во всяком случае с 1860-х годов до 1914-го при всех рецидивах реакции и осложнениях, при всем трагизме террористического самозванства революционеров и причиненных им невосполнимых утрат Россия жила и росла.
"Владимир Ильич Ульянов-Ленин мог окончательно разрушить великую державу Российскую и возвести на месте ее кроваво-призрачную Совдепию" (когда бы "призрачную"! очень даже реальную и цепкую) в силу сложнейшего переплетения исторических и современных ему обстоятельств. Какие же видит Струве?
"Запоздание личного освобождения крестьян на столетие, и во всяком случае на полустолетие, было лишь выражением и следствием, в области социальной, той победы
До недавнего времени в русском обществе был распространен, даже господствовал взгляд, по которому в России освобождение крестьян, к счастию, не было предварено дворянской или господской конституцией. Этот народнический взгляд, как в его радикальной, так и в его консервативной (монархической) версии, совершенно превратен. Историческое несчастье России, к которому восходит трагическая катастрофа 1917 г., обусловлено, наоборот, тем, что политическая реформа страшно запоздала в России. В интересах здорового национально-культурного развития России она должна была бы произойти не позже начала XIX века. Тогда задержанное освобождение крестьян (личное) быстро за ней последовало бы, и все развитие политических и социальных отношений протекало бы нормальнее. Народническое же воззрение, гоняясь за утопией спасения России от "язвы пролетариата", считало и считает счастьем России ту форму, в которой у нас совершилось освобождение крестьян. Между тем теперь уже совершенно очевидно, что крушение государственности и глубокое повреждение культуры, принесенные революцией, произошли не оттого, что у нас было слишком много промышленного и вообще городского пролетариата в точном смысле, а оттого, что наш крестьянин не стал собственником-буржуа, каким должен быть всякий культурный мелкий земледелец, сидящий на своей земле и ведущий свое хозяйство. У нас боялись развести сельский пролетариат и из-за этого страха не сумели создать сельской буржуазии. Лишь в эпоху уже после падения самодержавия государственная власть в лице Столыпина стала на этот единственно правильный путь".
Здесь можно по-разному относиться к частностям, но правильность основного суждения сомнений не вызывает. Однако следующие за упоминанием о Столыпине фразы некорректны и отдают попыткой объяснения (если не оправдания) собственной "отщепенской" молодости:
"Но упорствуя в своем реакционном недоверии к культурным классам, ревниво ограждая от них свои прерогативы, она систематически отталкивала эти классы в оппозицию. А оппозиция эта все больше и больше проникалась отщепенским антигосударственным духом. Так подготовлялась и творилась революция с двух концов - исторической монархией с ее ревнивым недопущением культурных и образованных элементов к властному участию в устроении государства и интеллигенцией страны с ее близорукой борьбой против государства".
Здесь все представлено с некоторой рефлекторной самооправдательной сдвижкой.
Столыпин упорно и безответно звал всю "прогрессивную общественность", в том числе Думу, к сотрудничеству, но встречал оппозицию или глухую стену. Слой, именуемый бюрократией, был достаточно интеллигентен (в "неорденском", чисто культурном значении слова), но интеллигенция (теперь уже в "орденском") не хотела множить его ряды, быть опорой легальных преобразований в рамках конституционной монархии. Ею владели заветные социалистические идеалы. Среди государственных чиновников той поры, судя по многим авторитетным свидетельствам, быстро нарастал слой "культурных и образованных элементов". В том числе и в провинции. Но правда и то, что царствующая чета не расположена была с этими элементами сотрудничать. Столыпина в последний год его жизни с трудом терпели: отставка была предрешена. Но еще больше роковой правды в том, что интеллигенция отвергла союз даже с просвещенной и реформаторски настроенной высшей бюрократией априори, с ходу и категорически. В просвещенной части светского общества хороший тон прямо-таки требовал сочувствия сокрушителям основ и традиций, а не государственным усилиям их одолеть.