После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
Санька не поспел ответить ей и осадить хорошенько. На стук выглянула мать из дверей, закричала: «Сказано — нету хлеба, нету! Ступайте прочь!..»
— Что — вы хозяйка? — спросила старуха, не обращая внимания на этот крик и теми же внимательными глазами уставясь на мать.
— Ну, я хозяйка! Ступайте, говорю!..
— Мне сообщили, — сказала старуха, — у вас болен ребенок. Я врач из детского дома.
— Господи, — опешив, проговорила мать. — Извините, гражданочка… Не признала… Тут, знаете, ходят всякие, хлеба
Старуха с какой-то нетерпеливой гримасой слушала извинения. Старуха была высокомерна. Весь ее вид значил: «Я все уже поняла. Стоило мне взглянуть на вас, на вашего сына, как я все поняла. И не нуждаюсь в пояснениях».
— Может, не будем терять времени? — сказала старуха и первой пошла в избу. На пороге она обернулась: — А с тобой, Фридрих, я поговорю. Ты меня слышишь, Фридрих?
— Да, слышу, бабушка! — плаксиво отозвался очкастик.
Детдомовские ждали, отводя взгляды от Саньки. И Санька ждал — они были в его власти.
— Отдай деньги. Нам идти надо.
— Как зовут-то? — спросил Санька очкастика. — А? Как тебя зовут-то?
— Ну, отдай, слышишь!..
— Федором зовут? А может — Фрицем? — с наслаждением сказал Санька. — Ты Фриц, а? Фриц паршивый? Немец?..
— Сам ты немец! Фашист ты, понял?! — хрипло выговорил Олег. Этот приземистый парень, видать, не хотел бояться Саньки. Он лез вперед, на драку лез.
— Обзываться? — с еще большим наслаждением сказал Санька. — Да? Хлебца просить? И обзываться?!
— Отдай!
— А вота!.. — вскрикнул Санька и, не глядя, рванул поперек все деньги, все бумажки, что были в кулаке. Он не знал, что разорвет их, не думал рвать, это мгновенно пришло; он видел, как растерялись детдомовские, и сам растерялся. — Вота!.. — сказал он, показывая половинки бумажек. И вдруг, как будто поняв, что дело сделано и уже не поправишь, и что надо стоять на своем, и доказать, что так он и хотел, — Санька стал рвать деньги дальше, в мелкие клочья, приговаривая: — Вота! Вота! Вота!..
Детдомовские, все втроем — и хилый долговязый Костя, и набычившийся Олег, и даже очкастик, — двинулись на него. Он увидел, что будет драка, но только не такая, как ему представлялось. Детдомовские не забоялись его. Как будто все Санькины чувства — и превосходство, и злость, и презрение, и та лихость, и свобода отчаянности, бесстрашности, что уже были в нем, — все это вдруг передалось детдомовским, а Санька остался ни с чем.
Он отбежал, озираясь, схватил лежавший у поленницы топор и поднял его вперед обухом.
— Давай!.. — зашептал он, чувствуя, как все холодеет, умирает в нем, и от всего тела остается один дрожащий, до побеления сжатый кулак с занесенным топором. — Давай!.. Подходи!..
Они шли к нему. Впереди был Олег, со своей наклоненной лобастой головой, с отвращением
— Нет, ты фашист!.. Ты фашист!..
— Так?.. — забормотал Санька вне себя, сквозь закушенную губу. — У меня батю… на фронте… А, гады!..
— Стой! — внезапно проговорил Костя. Он длинной рукой остановил Олега, взял за локоть.
— Пусти!! Я ему…
— Стой!
Костя шагнул вперед, вплотную к Саньке и стал перед ним.
— На, бей, — сказал он.
— Уйди!! — заорал Санька, отпихивая его свободной рукой. — Гады! Фашисты!.. Уйди!..
— Бей, — сказал Костя. — За них.
— Уйди, а то!..
— Бей, я один здоровый.
— Батю моего… я этим фрицам… Иди сюда, гад! Боишься?! Пусти, не трожь!..
— Они раненые, — сказал Костя. — Только я здоровый. Вот и бей, чего же не бьешь?
— Раненые?! — закричал Санька, еще не понимая смысла, а только зная, что надо перекричать, переспорить. — А тут не раненые?! У меня батю на фронте!.. Уйди!
— Его отец, — сказал Костя и кивнул на очкастика, — может, рядом с твоим лежит. Тоже убитый. Скажи ему, Фридрих!
— Не надо, пацаны, — поморщившись, сказал Фридрих. — Ну его. Пойдемте.
— Нет, ты скажи — сколько из вашей семьи осталось?
— Да не надо. Идемте.
— Нет, ты скажи.
— Ну, двое.
— А было?
— Восемь.
— А теперь скажи, как тебя самого ранило?
— Да ну вас!.. — раздраженно сказал Фридрих. — Идите вы, извиняюсь, к чертям. Нашли кому объяснять.
— Понял? — спросил Костя с каким-то очень взрослым спокойствием, почти равнодушно. — Когда нас везли сюда, всю дорогу бомбили. У нас половина ребят раненые… И эти двое раненые.
Санька по очереди смотрел им в лица: у них были разные выражения — Костя был отчужденно-спокоен, Олег еще злился, Фридрих выглядел недовольным и, вероятно, хотел поскорее уйти. Но было еще одно, общее выражение, которое заметил Санька. Детдомовские не принимали Саньку на равных. Будто детдомовским известно что-то такое, чего Санька не знает и не будет знать никогда.
— Эй, погодите!.. — крикнул он.
Детдомовские уже шли со двора.
— Погодите! — грубо и требовательно крикнул он.
Он хотел им сказать, что возьмет в доме еды и накормит их, и хлеба достанет где-нибудь, и даст им хлеба, на все те деньги, что он разорвал. И он сделает это не потому, что забоялся или пожалел их, а потому, что так теперь захотелось.
Детдомовские остановились, а из дому в это время вышли мать и старуха докторша.
— Полосканья три раза в день, — говорила докторша. — Рецепты покажете врачу, когда он придет. А волноваться нечего. Через неделю ваш мальчик будет песни орать, у него оперное горло.