После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
— Доктор, — шепнула мать. — Может, яичек возьмете? Санька, неси с подпола! Неси все, что есть!
Докторша в красном своем кургузом пальтишке, в шляпке с кисеей, в разбитых, промокших и скорежившихся туфлях, была нищенски жалкой. Но она величественно повернулась к матери:
— Это что за новости?!
— Ну, как же так, господи, — зашептала мать. — Неси, Санечка!..
— Вы перепутали, дорогая, — сказала докторша ледяным голосом. — Я не поп и не дьякон. Яичек не собираю. Фридрих, объясни мне теперь спокойно,
— Они ко мне пришли! — сказал Санька.
— Персонально?
— Мы вправду приятели! Я их давно знаю!..
— Да? — сказала докторша. — Как это? С морковкина заговенья?
— Да нет… Я тогда пошутил.
— Веселый мальчик. Остряк! Но чем же вы тут занимались?
— Мы… Мы играли… — сказал Санька, оглядываясь на детдомовских и прося у них подтверждения. — Играли… Бегали!..
— Фридрих, — усмехнулась докторша. — Все-таки я пропишу тебе по первое число.
— Ну, в чем дело, бабушка?!
— Я тебе объясню. Когда у нормального человека в ноге осколки от бомбы, он начнет бегать? Даже с таким милым приятелем? А? Марш домой, и немедленно!
— Они скоро придут! — забормотал Санька. — Чуток посидят еще — и придут. Вы не прогоняйте!
Саньке опять почудилось, что докторша все видит насквозь. Она все знает про Саньку, про детдомовских, про Санькину мать, про их дом и про всю их жизнь. Она поглядела мельком, убедилась, что все знает, и теперь ей неинтересно.
— Трогательная дружба! — сказала она. — Хозяюшка, вы не подскажете, как побыстрей в Заречье пройти?
— И побыстрей, и помедленней — один путь. Да закрыт.
— Почему?
— Через реку надобно. А там лед трогается.
— Вы уверены, что трогается? Мне надо к больному. Тоже к ребенку…
— И не думайте даже! — сказала мать и махнула рукой. — Полыньи кругом! Лед живой стал, шевелится!
Докторша прищурилась недоверчиво, не то вспоминая что-то, не то пробуя представить себе реку с полыньями и живым льдом.
Санька сказал по-взрослому, независимо:
— Мы позавчера тому назад ходили, дак жерди пришлось брать.
— На какой предмет — жерди?
— Чтоб под лед не уйти. Как провалишься.
— А нынче никто не пройдет, — сказала мать. — Ни одна душа. Вот-вот река сдвинется, заиграет.
— Вы считаете? — безучастно, что-то решив про себя, переспросила докторша. — Ну, делать нечего. Спасибо, что предупредили.
— А то бы пошли? — улыбнулась жалостливо мать.
— Я всю жизнь прожила в городе. Разве я понимаю, где у вас живой лед, а где мертвый?
— Издаля видать! — сказал Санька.
— Издаля, милый мальчик, я два года ничего не вижу. Даже в очках. — Докторша вдруг повеселела, прихлопнула шляпку на голове, засмеялась, и лицо у нее порозовело. — Нет, вы подумайте, никто меня не предупредил! Каково, а? У меня сердце, у меня ноги еле ходят, а я бы стала прыгать
— Вовремя дорогу спросили, — сказала мать. Она была довольна, что хоть чем-то услужила докторше.
— Да, да! — закивала, смеясь, докторша. — Хорошо еще — сообразила спросить! Чистый цирк!.. Фридрих, вы остаетесь с приятелем?
— Они чуток посидят, — сказал Санька. — Мы тихо, смирно…
— Жаль, я не смогу посмотреть на ваши тихие игры! — докторша кивнула и пошла в калитку. Она пошла странной, связанной, подпрыгивающей походкой; теперь всем было видно, что у нее болят ноги, и было видно, как она торопится переступить с одной ноги на другую. Будто идет по тлеющим углям.
— Чего стоите? — сказал Санька детдомовским. — Присели бы… Меня Санькой зовут. То есть Александром. Посидите чуток, я сейчас…
Он уже не боялся, что детдомовские уйдут, они должны были теперь понимать его. Он не знал, откуда эта уверенность, но чувствовал ее. И впервые открыто, доверчиво и прямо посмотрел им в глаза, посмотрел не для того, чтоб узнать о них, а для того, чтобы выразить и открыть себя.
И они, наверно, поняли это. Они остались; рядом сели на приступку крыльца.
— Болит? — спросил Санька у Фридриха. — Нога-то болит?
— Теперь меньше.
— А осколки?
— Ноют иногда, — сказал Фридрих. — Как будто зуб дергает.
Алевтина выскользнула на крыльцо. Мельком увидела детдомовских, растерялась по глупой своей девчоночьей натуре, от стеснения не сумела поздороваться. Только все оглядывалась, в полуулыбке показывала щербатые передние зубы.
— Ледоход смотрит, — сказал Санька. — Дурочка еще.
— Уй, грохотать начнет! — Алевтина встала на цыпочки. — Будто пушки палят! Другая льдина на дыбки становится, падает… Ужас!
— Ну, «ужас!», — передразнил Санька, извиняясь за сестру и все-таки радуясь, что она по-хорошему глядит на детдомовских. — Молчала бы. Мы не такое видели, верно?
— Да! — заспорила Алевтина. — А помнишь, тот год избу на перевозе снесло? Только бревнышки покатились… Ужас! Интересно, в городе ледоход бывает?
— Весной у нас два раза ледоход, — ответил Костя. — Сначала речной лед, а потом ладожский, из озера.
— Уй, а как же народ переправляется?
— Перелетает, — сказал Костя, улыбнувшись одними глазами. — В городе такая штука есть: сначала вверх тебя поднимет, потом вниз опустит.
— Ну?!
— Называется — мост.
Все засмеялись, и Алевтина засмеялась. И как с девчонками бывает — вдруг засмущалась до слез, и стала натягивать платьишко на свои сизые коленки, и лицо отворачивать.
— Знать, речка у вас маленькая… — проговорила она себе в плечо, тем призывно-веселым, игривым голоском, каким одни девчонки умеют говорить. Она почуяла, что с детдомовскими можно поиграть, и уже хотела поиграть.