Последнее письмо из Москвы

Ротенберг Абраша

— Этот, да.

— Покажи рубашки.

Я опустил на тротуар образцы, завернутые в бумагу, и показал ему рубашку по размеру.

— Хочу померить ее, — сказал он тем же фамильярным тоном, вставая со стула, — и, если мне понравится, возьму.

— Это показывать, не продавать.

— Не понимаю. Ты показываешь, а продавать не собираешься?

— Не продавать. Показывать. Если нравится, завтра принести такая же новая.

Интуиция подсказывала мне, что с этим покупателем дела не получится — он по всем признакам походил на «головную боль» — на тех, кто никогда не заплатит. Меня оснастили списком верных примет таких неплательщиков, так что я не собирался доверять: молодежи, холостякам, бездетным супругам, приезжим, тем,

кто не смотрит в глаза, прося подобрать одежду, тем, кто не торгуется, тем, кто требует товар немедленно, тем, кто обращается на «ты» к незнакомцам и хамит, тем, кто готов купить что угодно, потому что все равно не собирается заплатить, тем, кто всегда одет во все новое, и многим другим, которых и упоминать не стоит. Кроме того, существовали профессиональные неплательщики, которые досаждали исключительно квентеникам. Если так случалось слишком часто, то из профессиональной солидарности кто-то из коллег незаметно писал или вырезал на их дверях букву «цади», «» — первую букву слова tsvok, которое дословно на идиш значит «гвоздь», а непрямое его значение — «головная боль». И прежде чем вести дела с человеком, стоило убедиться, не красуется ли на дверях или фасаде его дома эта буква. Что же касается той первой сделки, то мои подозрения были вызваны тем, что потенциальный покупатель проходил сразу по нескольким пунктам моего черного списка.

Мужчина разделся прямо там, на тротуаре, и стал примерять новую рубашку.

— Ну, скажи, как сидит? — спросил он, сминая хлопковую ткань.

Что мне было ответить? Правду: будто по нему шили.

— Очинь хорашо, очинь.

— Нравится?

— Очинь хорашо.

— Правильно говорить «очень хорошо». Сам-то откуда?

— Я русский.

— Давно приехал?

Я показал на пальцах.

— Три года как? Мог бы и получше язык за три года выучить, чмо.

Я решил уточнить:

— Месица. Три месица.

— Три месяца? Тогда беру свои слова назад, неплохо ты болтаешь. А ну, сколько эта радость стоит?

— Читыре пьесо, — ответил я, показывая на всякий случай и на пальцах.

— Как тебе заплатить?

— Пьесо в неделю, но сегодня я тебе не продавать, только показывать.

— Мне рубашка сегодня нужна.

— Нельзя. Показывать. Завтра, — сказал я, собираясь уходить.

— Она мне нужна сегодня! — крикнул он, и меня это напугало.

— Нельзя. Только показывать.

— А ну погоди чуток, — сказал он, показал жестами подождать, быстро приоткрыл дверь, прошмыгнул в нее и исчез. У меня сердце в пятки ушло: этот человек только что меня обокрал. Вот это горе: первый клиент в первый же день обобрал меня — это очень плохой знак. Куда бежать, кого просить о помощи? Улица была совершенно пуста, дверь его дома заперта. Как войти, кого спросить? А вдруг есть другой выход из дома? Минуты тянулись бесконечно, я был в панике — чуть не плакал. Но дверь скоро отворилась, и из-за нее показался мой персонаж. В руке у него были банкноты, а лицо расплылось в улыбке. Правда, на меня он все равно смотрел кисло:

— Гляди, ты много просишь. У меня при себе три песо, и я отдам их тебе прямо сейчас, потому что рубашка нужна мне сегодня же вечером, и мне все равно, образец это или нет. Понял? Она мне идет и нужна сегодня вечером.

Он сунул мне в руку три песо, и я счастливо сжал их в кулаке — у меня от сердца прям отлегло, когда он вернулся. Первая сделка, да еще и наличные. Великое будущее ждало меня в Вилла Уркиса!

Отец восстанавливал в памяти свои первые дни в Аргентине, и мне было радостно слушать его рассказ. Было заметно, что мой интерес только раззадоривал его. Я решил подбодрить его:

— А потом что?

— Я продал еще пару вещей.

— А как ты торговал, не зная языка? Это прямо геройство какое-то.

— Мне и тяжело бывало.

— Например?

— Надо было вписать в вексель имя покупателя, но я знал только русский алфавит.

— Кириллицу.

— Как?

— Он

называется кириллицей.

— Да какая разница, как он называется. Вопрос был в том, что мой первый клиент, дон Хуан Хосе Родригес — я его имя до сих пор помню — увидел мои страдания и заполнил все сам, написав свое имя по-испански. С тех пор я просил каждого покупателя поступать точно так же, и таким образом немного подучился читать и писать.

— То есть ты быстро набрал клиентуру?

— Не так все было гладко, как кажется. Ты понимаешь, что меня ждало всякий раз, когда я возвращался с работы — усталый, голодный, жаждущий просто закрыться в своей каморке и отдохнуть, весь в сомнениях по поводу клиентов, по поводу еженедельных платежей, по поводу долгов перед поставщиками, которые перестанут давать взаймы, если я не рассчитаюсь, как было договорено? И ведь я еще мечтал вернуть семью, выбраться из этого жуткого одиночества, в котором тонул, — мне совсем не с кем было поделиться своими тяготами. Бывали вечера, когда у меня не было сил даже принять душ, и я валился на неприбранную с утра постель, говорил себе, что больше не могу так жить, что не могу больше так мучиться. Но потом я глядел на фото тебя и мамы и говорил себе: у тебя нет выбора, ты должен продолжать, даже если совсем разобьешься, сотрешься о брусчатку. И наутро вставал, шел работать, не оставляя пути для отступления.

— И с братом ты тоже никогда об этом не говорил?

— Мы с ним на такие темы не говорили, потому что это было слишком больно. В моей жизни было много такого, что стоило бы забыть. Я рассказываю тебе о достижениях и победах, но не упоминаю о поражениях, унижениях, оскорблениях.

— Бывало и такое?

— Да, и частенько.

— Кто обижал тебя?

Отец не мог ответить. Я на собственной шкуре познал, что такое унижения, в том числе и от него. Униженные всегда становятся жертвами чужой воли, если не могут защититься. Тут речь не идет о равном поединке. Унижение — это такой способ показать слабому, что он не ровня, что он хуже, что он достоин презрения. Он не достойный соперник, и оттого не сможет поспорить, не сможет ударить в ответ — его можно загнать в угол, предоставить доказательства его бесхребетности, продемонстрировать силу, и тогда он сам себя перестанет уважать. И такие раны редко потом заживают. Ненависть к тому, кто унижает тебя, направлена не только на него, но и на самого себя, поскольку ты превращаешься не просто в жертву — ты пособник, потому что не реагируешь на издевательства должным образом. Тебя презирают, а в это время ты презираешь сам себя.

— Расскажи, — настаивал я.

— Если расскажу, ты растеряешь даже те крохи уважения ко мне, что есть сейчас.

— Я тебя очень уважаю.

— Это очень хорошо, что ты испытываешь ко мне такие чувства. Но не заставляй меня говорить о том, о чем я говорить не желаю.

— Прости, что прицепился.

Какое-то время отец молча глядел на меня, а потом вдруг продолжил:

— Унижение бывает разным. Бывают какие-то простейшие его проявления, как, скажем, когда у тебя отбирают имя.

— Не понимаю.

— Клиенты только спустя много лет стали звать меня Самуэлем, а по фамилии обращаться и того позже. Это ерунда, но почему-то очень больно от такого.

— Как тебя вначале называли?

— До того, как начали звать по имени? Русачок, Мойше, Маньяня.

— Первые две клички я могу понять, и откуда взялись — тоже. Но почему Маньяня?

— Я прощался со всеми клиентами одинаково, говорил им «Аста маньяня!» [41] , потому что правильно это слово произнести не мог. Так меня и прозвали, а некоторые до сих пор так меня зовут.

41

«Аста маньяня!» — исковерк. исп. «До завтра!».