Последнее слово

Старик почти совсем не удивился — он привык к необъяснимому, — когда какой-то человек дал ему паспорт на чужое имя и визу в страну, в которую он не думал и не хотел ехать. Он и впрямь был очень старым и пообвыкся с тихой, одинокой жизнью, без людей и без общения, даже нашел в ней какое-то счастье. У него была комната, там он и спал и жил, и кухонька, и ванная. Раз в месяц приходило маленькое пособие — он не знал, откуда оно, а на жизнь хватало. Возможно, это было связано с несчастным случаем, который много лет назад лишил его памяти. Помнил он только резкий звук, вспышку и долгую

тьму, полную смутных снов. Проснулся он в этой самой комнатке.

— В аэропорт вас доставят двадцать пятого, — сказал незнакомец, — посадят в самолет. Там, куда вы летите, вас встретят, есть и жилье. Будет лучше, если в полете вы не станете ни с кем беседовать.

— Двадцать пятого? Сейчас декабрь, да? — Ему было трудно следить за временем.

— Конечно, декабрь.

— Тогда это Рождество.

— Рождество отменили двадцать с лишним лет тому назад. После вашей беды.

Человек ушел, а он все думал, как же это можно отменить день. Оставшись в одиночестве, он поднял глаза к маленькому деревянному распятию над кроватью, словно ожидал ответа. Перекладина креста была отломана сбоку, не хватало одной руки — он нашел распятие два (или три?) года назад, на помойке, общей с соседями, которые никогда с ним не говорили. Сейчас он спросил вслух: «А Тебя? Тебя тоже отменили?» — и отсутствующая рука вроде бы ответила: «Да». Они ведь общались, помнили что-то вместе.

А вот с соседями он не общался. С тех пор как он пришел в себя здесь, он ни с кем не говорил, чувствуя, что они этого боятся, словно знают о нем то, чего не знает он. Быть может, они знали о преступлении, совершенном тогда, до тьмы. Еще был человек на улице, уже не сосед, его каждый день сменяли, он тоже ни с кем не говорил, даже со старушкой сверху, которая любила посплетничать. Как-то, на улице, она произнесла имя — не то, которое стояло в паспорте, — и глянула искоса на них обоих, на него и на этого человека. Имя обычное.

Однажды — может, потому, что долгий дождь сменился ясной погодой, — старик, отправляясь за хлебом, сказал человеку: «Благослови вас Бог, дорогой», а тот заморгал, как от внезапной боли, и резко отвернулся. Старик пошел, купил хлеб, он больше им и питался и давно заметил, что его провожают в булочную. Все это было довольно странно, но не очень страшно. Как-то он сказал единственному собеседнику:

— Наверное, они хотят оставить нас с Тобой одних.

Он даже радовался, словно когда-то, во тьме забытых лет, нес непосильное бремя, а теперь освободился.

Пришел день, который он по-прежнему считал Рождеством; пришел и незнакомец.

— Я за вами, — сказал он, — отвезу вас в аэропорт. Вещи сложили?

— Вещей у меня мало, а чемодана и совсем нет.

— Схожу куплю.

Незнакомец ушел, старик завернул распятие в единственную кофту. Когда принесли чемодан, он положил его туда и прикрыл двумя рубашками.

— Это у вас все?

— В мои годы нужно немного.

— А что в карманах?

— Книжка.

— Дайте посмотрю.

— Зачем?

— Так приказано.

Он выхватил книгу прямо из рук, посмотрел на титульный лист.

— Это нельзя. Как вы ее достали?

— Она у меня с детства.

— Почему не отобрали в больнице? Придется сообщить.

— Никто не виноват. Я ее спрятал.

— Вы были без сознания. Прятать не могли.

—

Наверное, они отвлеклись, спасали меня.

— Преступная халатность.

— Кажется, кто-то спрашивал, что это. Я не солгал. Я сказал, что это — из древней истории.

— Запрещенной истории. Придется сжечь.

— Это не так уж важно, — сказал старик. — Вы почитайте сперва немного, сами увидите.

— Не буду. Я верен генералу.

— Да, вы правы. Верность — великая добродетель. Вы не беспокойтесь, я за эти годы ее мало читал. Самое любимое — здесь, в голове, а ее вы не сожжете.

— Не зарекайтесь, — сказал незнакомец и больше ничего не говорил до самого аэропорта, а там все изменилось.

Офицер в форме поздоровался так учтиво, что старику показалось, будто он снова где-то в далеком прошлом. Он даже отдал честь. Он сказал:

— Генерал просил пожелать вам приятного путешествия.

— Куда вы меня везете?

Офицер не ответил, он спросил штатского:

— Это весь багаж?

— Да, только я книжку забрал.

— Покажите, — офицер взглянул на титул. — Да, конечно, так приказано, но можете ее вернуть. Особые обстоятельства. Он — гость генерала, да и вообще, какой от нее теперь вред?

— По закону...

— Закон может отстать от жизни.

Старик спросил иначе:

— Какая это линия?

— Вы тоже отстали от жизни, сэр. Теперь одна линия — Объединенная Всемирная.

— Сколько всего переменилось!

— Не волнуйтесь, время перемен позади. Все тихо, спокойно, всюду мир. Менять ничего не нужно.

— Куда вы меня везете?

— Просто в другую область. Четыре часа лёту. Это — самолет генерала.

Самолет был удивительный. В большом салоне стояли широкие кресла, всего для шести человек, причем раскладные, кресла-кровати; через открытую дверь старик увидел ванну (он не видел их много лет, у него был только душ), и ему очень захотелось пролежать эти четыре часа в теплой воде. Между креслами и кабиной был бар. Стюард, чуть ли не кланяясь, предлагал напитки всех наций, если можно говорить о нациях в этом объединенном мире. Даже небогатый вид старика не уменьшал угодливости. Наверное, этот стюард вел себя так со всеми гостями генерала.

Офицер сел поодаль, словно хотел оставить в покое его и эту запрещенную книгу, но ему был нужен более глубокий покой. Он очень устал от тайн: почему он жил в той комнатке, откуда получал деньги, почему летит теперь в такой роскоши, да еще с ванной?.. Как нередко бывало, ум его шел по следу памяти, но она резко прервалась, когда раздался треск и наступила тьма. Сколько же этому лет? Он словно прожил их под общим наркозом, теперь просыпался. Вдруг ему стало страшно — что он вспомнит, если проснется в этом частном роскошном самолете? Он решил почитать, книга открылась сама на любимом стихе, который он знал и так: «В мире был, и мир Его не узнал» [1] .