Последний день жизни. Повесть о Эжене Варлене
Шрифт:
Но, останавливая страстную, горячечную речь Вийома, Варлен протестующе поднял руку:
— Да, да, Максим, вы в чем-то правы! Но не забывайте и того, друг мой, что ни угрозы казнью, ни самые страшные тюрьмы ни разу не поставили Луи-Огюста Бланки перед узурпаторами на колени! «Вечный инсургент» никогда не унижался до просьб о снисхождении, о пощаде! И именно в этом сила его нравственного примера и для нас, и для тех, кто придет следом…
На этот раз перебил собеседника Вийом:
— Пусть так, дорогой Эжен! Но когда того требовали интересы дела, Бланки не считал унизительным для себя скрываться от шпиков и жандармов Империи! Да, да! Напоминаю, Эжен: в январе прошлого года Бланки тайком приезжал сюда, в Париж, на похороны нашего друга Виктора Нуара, убитого принцем Пьером Бонапартом!
Варлен с непонятной усмешкой посмотрел на Вийома.
— Видимо, Максим, Галилея вы предпочитаете Джордано Бруно? Отречением спасти себе жизнь?
— Да! — почти крикнул Вийом, приподнимаясь, — В драке живая собака полезнее мертвого льва! И вовсе не отречение, а здравый смысл!
И снова Варлен непонятно усмехнулся.
— Не надо обижать ни львов, ни собак, Максим! — И, словно испугавшись прозвучавшего в его словах укора, заторопился. — Но погодите, Максим! Здесь не время и не место для теоретических споров. Мы служили Коммуне верой и правдой, каждым днем и каждой секундой своей жизни! И потерпели поражение, возможно, лишь, вследствие собственных ошибок! А идея Коммуны, независимо от того, живы мы с вами или погибнем, бессмертна, жива! Она так же неизбежна, как восход солнца после тьмы, после ночи. Я не знаю, сколько дней или часов отделяет меня от смерти, но надеюсь, что и этим я часами я послужу будущей — и верю! — всемирной Коммуне…
— Не торопитесь с осуждением, Эжен, — мягко возразил Вийом. — Я тоже готов на самопожертвование, как вы!.. Но не вижу в нем смысла для успеха грядущей революции!
— Повторяю: не будем об этом! — настойчиво попросил Варлен. — Просто мне необходимо еще кое с кем встретиться… Расскажите-ка лучше, что видели и слышали, что вам известно? Благодаря этой регалии, — Вар-лен небрежно тронул повязку на рукаве Вийома, — вы, вероятно, видели многое, чего не могли видеть мы… Кстати, где вы сражались последнее время, Максим? И кого встречали из наших? Кто еще жив?
Вийом устало потер ладонью лоб.
— Где?.. Латинский квартал. Баррикады на площади Сен-Мишель, у Сорбонны, у Пантеона. — И, словно позабыв о только что прерванном споре, Вийом замолчал с застывшим, остановившимся взглядом. — О, я повидал столько ужасного, Эжен! Сотни людей, согнанных в помпезные залы Люксембургского дворца в ожидании так называемого суда. Тупая, бесчеловечная жестокость и жандармов, и мелких судейских чиновников, и судей трибунала. Крики и рыдания женщин. Лица тех, кого уводили «в хвост» — так называется там очередь на расстрел! Я просто чудом избежал гибели! Меня отпустили, поверили, что я врач, и приказали немедленно отправляться в один из их госпиталей! Служить им! Понимаете? И я не пошел, конечно!.. На Сен-Мишель я видел расстрелянных федератов, им в разбитые губы воткнули горлышки пустых бутылок, обкуренные трубки. Я видел мальчишку лет семи, которого на моих глазах изрубили шашками, заметив, что он украдкой выбрасывает в водосточный люк патроны от карабина, — видно, остались у отца или брага…
— И вы не заступились, Максим? — глухо спросил Варлен.
— Нет! Не заступился! Нелепо! Бессмысленно! — с вызовом крикнул Вином, в упор глядя на Варлена. — Вы видели бы их морды! Звери! Изверги! На Сен-Мишель стало бы одним трупом больше! Моим трупом! А мне кажется, — с прежней горячностью продолжал Вийом, — что я еще пригожусь и революции, и Республике! А вы, Эжен, особенно вы, должны постараться сохранить жазнь, чтобы продолжать борьбу, чтобы отомстить за павших!..
— Не будем повторяться, Вийом! — остановил собеседника Варлен. И, словно вспомнив о чем-то важном, торопливо спросил: — Случайно не знаете, что на улице Гранвилье, сорок четыре? На площади Кордери?
— В Интернационале? Да, я проходил мимо. Все разбито, разнесено вдребезги. В окнах нет рам, двери выломаны, мебель исковеркана, изрублена шашками или топорами. Во дворах дотлевали костры бумаг и книг…
— А гравер Фриоур? В Гранвилье же его квартира! А Арну? А Валлес?
— Не видел.
— А Бенуа Малой, Альбер Тейс, Лимузен, Тридон?
— И
В эту минуту где-то далеко-далеко на какой-то из соборных башен пробили часы — в тугую тишину ночи упали четыре медные звенящие капли. И странно было думать, что, несмотря на реки пролитой крови, на тысячи, а может быть, и десятки тысяч непогребенных тел, время бесстрастно отсчитывает бегущие мимо секунды и минуты; вертятся, цепляясь одна за другую, стальные шестеренки, качаются маятники, опускаются под собственной тяжестью гири. Да, движение времени, равно как и поступь истории, никто не властен остановить или даже замедлить.
Максим Вийом, вспомнив о чем-то, шарил у себя по карманам. Вытащив несколько обрывков газет, сердито и в то же время как доказательство своей правоты швырнул на стол перед Варленом измятые, замусоленные клочки.
Вот, почитайте! Если, Эжен, вы еще сохранили ясность ума, если намерены не сдаваться, а продолжать борьбу, может, эти реляции подскажут вам, что делать!
Я не стану скрывать… Да, я дорожу жизнью, но не для себя самого, это было бы слишком низко и подло! Я хочу сохранить жизнь во имя завтрашнего дня, во имя завтрашней победы Коммуны! Ну, какой смысл в том, что ваш мозг, как мозг Флуранса и Риго, вомнут в землю башмаки безграмотного, обманутого лживыми обещаниями парня из Бретани или Вандеи? Ну, вспомните, хотя бы, «Вандею» Оноре Бальзака! Неужели исторические уроки ничего вам не подсказывают?!
Варлен не ответил, но губы его покривила болезненная усмешка. Он молча взял со стола брошенные Вийомом обрывки газет, осторожно расправил их на столе, его сильные большие руки при этом ни разу не дрогнули. Проглядел абзацы, отчеркнутые карандашом, обвел медленным и спокойным взглядом Большую Марл, Делакура, Вийома и прочитал вслух:
— «Ни один из злодеев, в руках которых в течение двух месяцев находился Париж, не будет рассматриваться как политический преступник; к ним отнесутся как к разбойникам, каковыми они и являются, как к самым ужасным чудовищам, которых когда-либо породила история человечества. Многие газеты говорят о восстановлении эшафота, сожженной коммунарами гильотины, чтобы не предоставлять коммунарам даже чести быть расстрелянными». — На секунду вскинув глаза, Варлен пристально и с вопросом посмотрел в побледневшее лицо Вийома. — Да, Максим, этого от них и следовало ожидать. И далее: «Каждый задержанный в форме национального гвардейца может быть убежден, что конец его близок. Ему остается пройти несколько шагов из комнаты во двор своего дома». Судя по верстке и шрифту, это «Фигаро»… А вот тоже, из той же газетенки и почти теми же словами: «Мы должны расправиться, как с дикими зверями, с теми, кто еще прячется, пощада была бы в настоящее время безумием!» Как видите, повторено почти слово в слово, не очень-то они богаты на выдумки?
Варлен брезгливо отодвинул газетные лоскутки в сторону.
— Но мы, члены Коммуны, Максим, и не ждали для себя иной судьбы в случае поражения. Правда, мы все время верили в победу… А мне, Альфонс, — он повернулся к молча сидевшему Делакуру, — эти пахнущие кровью ошметки напомнили, старина, о том, что нам пора уходить. Да и Большой Мари с синичками хорошо бы на время перебраться куда-нибудь подальше отсюда. Вдруг ваша любопытная консьержка Клюжи захочет еще разок взглянуть на труп оскорблявшего ее грубияна? И, не иайдя его под обрывом, сообщит кое-куда о бегстве Альфонса Делакура?
Рука Большой Мари, лежавшая на плече мужа, дрогнула, Делакур с угрюмой ласковостью посмотрел на жену. Встал, большой и грузный, в рыжей бороде блеснули улыбкой зубы.
— Эжен прав, Большая Мари! Найди-ка мне старенькие штаны без лампасов, должно быть, у тебя в чулане завалялась кое-какая рухлядь. И утром сразу перебирайся с девочками в Нейи, к твоим старикам. Эжен насчет старой шкуры Клюжи прав! И не надо слез, ведь мы пока живы! Я найду вас там. Кому сказано: вытри слезы?! И вспомни, что на нашей свадьбе нагадала мне цыганка? Что доживу до глубокой старости и меня забодает красный бык. Помнишь? Ты же всегда верила гадалкам! Ну и с добром! Нам надо поторапливаться. Но тебе, Мари, придется проводить нас. Как бы дотошная стерва Клюжи не услышала. Правильно, Эжен?