Шрифт:
Вера Тулякова-Хикмет
Последний разговор с Назымом
ПРЕДИСЛОВИЕ
Весной 1977 года я решился на авантюру. Ушел с филфака МГУ и подал заявление на сценарное отделение ВГИКа. Представители деканата изматывали меня наводящими вопросами, пытаясь выяснить, не маячит ли за моим уходом из МГУ какая-нибудь скандальная история. Педагог курса Вера Тулякова, о которой я до того дня не знал ровным счетом ничего и потому опасался ее особенно, выспрашивала меня странно. Ее вопросы подсказывали мне ответы на вопросы начальства. Да и сами были такими ответами. «Правда, что вы ушли из МГУ, потому что любовь к кино оказалась сильнее?» «Правда», – испуганно мямлил я. И Вера оглядывалась на деканшу с победительно-ласковой улыбкой. Так она боролась за меня, и меня приняли.
И все пять лет она боролась за нас, своих учеников, в какие бы передряги мы ни вляпывались. И все пять лет не сходила с ее лица победительная улыбка. На нас стучали – она, улыбаясь, шла в ректорат и там глушила стук. Мы поочередно впадали во мрак хандры – она, улыбаясь, выводила
О том, что Вера была замужем за Назымом Хикметом, я узнал довольно быстро. К тому времени я ничего не читал из Хикмета. Прилипшее к его имени словосочетание «поэт-коммунист» заставляло меня вздрагивать. Больше скажу: я начал читать – и с радостным изумлением! – Хикмета много позже, уже после ВГИКа. Сейчас я с удивлением вспоминаю: Вера ни разу ни у кого из нас не спросила, читали ли мы Хикмета? И никогда не настаивала на том, что мы обязательно должны его прочесть. Вера вообще о нем почти не говорила, а как только о Хикмете все же заходила речь (у нее на квартире, в присутствии его фотографий, молчать о нем было бы странно) – речь была лишена пафоса, даже грусти: Вера вспоминала только веселое и даже жутковатые вещи вспоминала весело. Так, историю о том, как румынское судно отказывалось до согласования со Сталиным поднимать на борт Хикмета, бежавшего из Турции, что вообще-то могло закончиться для него гибелью, Вера преподносила нам как анекдот, со своей всегдашней улыбкой. В Вере не было ничего от вдовы. И только сейчас я прочел в ее книге о том, как она отказывается считать себя вдовой и вести себя как вдова, продолжая оставаться женой…
Я никогда не встречал человека, которому так завидовали, как завидовали Вере. Казалось, идя по жизни, она шагает по волнам зависти. Завистливые реплики в ее адрес – даже из уст юных студенток – были нам привычны, как скрип дверей на сквозняке. Объяснить эту зависть было трудно. Хикмет давно умер, поездки с ним по Европе, дружеские встречи с мировыми знаменитостями – все было в прошлом… Сейчас я думаю, что зависть вызывал сам ее облик и, прежде всего, ее демонстративно приязненное отношение к жизни. В стране, где на вопрос: «Как дела?» принято отвечать: «Спасибо, хреново» – нельзя безнаказанно излучать радость.
Вера была и в поздние свои годы хороша собой, исключительно жизнелюбива и жизнерадостна. Помню, как она с дочерью приехала в Ивантеевку, где мы с Ольгой снимали дачу. Вера только что вышла из больницы. Она была смертельно больна и знала это. И мы знали. На вопрос о самочувствии она ответила с удивлением: «Мне никогда не было так радостно жить, как сейчас. Я купаюсь в каждом дарованном мне мгновении». И на лице ее не было напряжения. И улыбка ее не была вымученной. Я был убежден и убежден по сей день – она говорила правду…
И вот, прочтя ее книгу, услышав ее разговор с Хикметом, я в который раз сказал себе: ничего мы не знаем о людях, даже о тех, кого знаем. О цене радости, цене жизнелюбия Веры я никогда не задумывался, полагая их врожденными свойствами характера.
Вера стала такой, какой мы ее узнали, благодаря этой книге, благодаря этому долгому разговору с Хикметом. Прежде всего она стала бесстрашной – и это стало залогом радости.
…Книга, предлагаемая вниманию читателей, – не мемуары. И разговор с умершим Хикметом – не литературный прием, как это может показаться в начале чтения. Это и впрямь разговор, которым Вера поначалу спасалась от горя и который, по мере его продолжения и усугубления, стал потаенным делом жизни. Вера не вспоминает – Вера напоминает Хикмету о том, что было, о том, что вместе видели и пережили, о том, что и при каких обстоятельствах он ей рассказывал. И есть у этого разговора одна особенность. Не всегда сходясь с мужем в отношении к тем или иным событиям и явлениям, Вера пытается повлиять на его позицию, как если бы он оставался живым. Причем делает это не впрямую, а деликатно, словно опасаясь ранить любимого человека. Не риторически, а спрягая эпизоды… Вера сильно моложе Хикмета. Опыт у них несоизмеримо разный. Но в чем-то она его умудреннее.
И здесь, говоря о жизненном опыте, уместно вернуться к словосочетанию «поэт-коммунист» применительно к Хикмету. Хикмет был коммунист-романтик. Он жил и учился в Советской России уже после Гражданской войны, в двадцатые годы, во времена нэпа, плодотворно общаясь с самыми яркими художниками эпохи. Вернувшись в Турцию, подвергся преследованиям и семнадцать лет сидел в тюрьме. На эти семнадцать лет пришлись все самые страшные события двадцатого века. Вне пределов СССР даже свободные люди не слишком были осведомлены о том, что на самом деле происходит в нашей стране (о тех, кто делал вид, что ничего не знает, говорить не будем). В тюрьме у Хикмета не то что газет – книг почти не было. Даже о том, что происходит в Турции, он знал плохо. О том, что творится в Советском Союзе, Хикмет не знал вообще ничего. Он мог только мечтать – и мечтал. Сейчас даже трудно представить себе, что Хикмет, выйдя из тюрьмы и будучи приглашенным в советское посольство на показ фильма «Кубанские казаки», принял фильм за чистую монету и решил, что его мечты сбылись. И грустно и смешно воспринимается его рассказ о том, как, прилетев в СССР и едучи из аэропорта в город, он принял убогие избы по краям шоссе за музей дореволюционного быта под открытым небом… Или его пожелание встретиться со старым другом Мейерхольдом, на что ему ответили, что Мейерхольд (почти двадцать лет как расстрелянный) находится на лечении в горах… История о том, как простодушный романтик Хикмет постигал советскую реальность, достойна Вольтера. Но – постигал. Его активное столкновение с этой реальностью,
Книга Веры Туляковой достойна по меньшей мере благодарного прочтения.
Андрей Дмитриев
ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР С НАЗЫМОМ
Перед вами не книга литературных воспоминаний, а наш разговор с Назымом. Он начался через две-три недели после его ухода, потому что, верьте мне, общению двух близких людей ничто не в силах помешать.
Два года, с 1963 по 1965, из ночи в ночь – так легче почему-то – продолжался этот разговор. Остались тысяча страниц и Назым, каким я его знала. Теперь это самое главное.
Конечно, здесь не тысяча страниц, а половина, иначе было бы слишком много. Я оставила историю наших отношений и многие дорогие моменты жизни. Сюда не вошел рассказ о работе Назыма над стихами, пьесами, сценариями, романом, свидетелем которой я была.
Я опустила кое-что из гуманных соображений по отношению к людям, еще живущим и, наверное, раскаявшимся в причиненных Назыму огорчениях.
Вера
Москва, 1977 В прошлый раз, когда мы сидели с тобой на голубой скамейке у твоей могилы и молча шептались, мимо величественно шла старуха. Несколько высокомерно посмотрела на меня, проследовала дальше. Вдруг я услышала ее сильный голос:
– Жила на свете женщина. Потом на эту женщину надели корону. Теперь корону сняли. Осталась просто женщина.
Правда, она к слову «женщина» прибавила «красивая». Поэтично сказала старуха. Жаль, что ты не слышал. Тебе бы понравилось. Я знаю. А ты сидел со мною рядом, так близко, что наши колени соприкасались, и, как всегда, спрашивал: «О чем ты думаешь, Веруся? О чем ты думаешь?»
У твоей могилы голова моя становится ясной, легкой. Мы снова вместе. Я не одна. И нет для меня в эти минуты никаких проблем, никаких вопросов, все просто и светло, как в детстве. Мир стоит и плывет в обе стороны, как мысли. Смешиваются времена, сходятся дороги, сжимаются расстояния, и сквозь этот наплыв видений и образов пробивается эхо наших голосов – в час, когда мы молча шепчемся на голубой скамейке у твоей могилы.
Раньше я навещала тебя часто, почти каждый день. Потом мы условились, что я буду приходить по субботам. Ты согласился. Не с радостью, а так: «Ничего, мол, не поделаешь, маленькая Веруся, ходи хоть по субботам». Знаю. Все знаю, но что поделаешь, мне надо выжить, Назым. Помоги.
Утром я обычно еду на базар и покупаю тебе цветы. Я выбираю их так тщательно, как будто от их красоты и свежести что-то зависит, что-то переменится к лучшему у нас с тобой. Первое время я приезжала к тебе в такси. Твой шофер не оставлял мне ключей от гаража, боялся, что сяду за руль – разобьюсь. Не нарочно, конечно, по рассеянности. Хороший человек, все-таки жалел. Потом однажды дал повести машину. С тех пор я приезжаю к тебе на нашей «Красной шапочке». Вхожу в кладбищенские ворота как к себе домой. Сначала каждый шаг давался с трудом. Теперь – как к себе домой. Еще лейку прихватываю у смотрительницы возле ворот, метлу – полить розы, убрать вокруг. Иду и знаю, ты сидишь и ждешь на краю скамейки. На самом краю. И хоть пять человек на скамейку садись – не помешаешь. Сидишь и ждешь, как усталые больные в больницах в приемные часы. И каждый раз тебе кажется, что я не приду, что-нибудь у меня случится, помешает прийти… точь-в-точь как больные в больницах, сомневаешься. А я иду и вовсе сначала на нашу скамейку не смотрю, словно ее и нет. Цветы складываю на землю. Проверяю могилу, все ли в порядке. Смотрю: вот цветы – не мои. Кто-то приходил. Иногда нахожу сласти, например, пакет миндаля в сахаре. Без сомнения, они с твоей родины.
Иногда – и все чаще – под цветами желтенькие турецкие лиры. Я рассматриваю монеты твоей страны. Странно, Назым, путешествуя с тобой по свету, я никогда не видела турецких денег… А теперь их все больше в траве. Я зарываю эти монеты в землю, пусть будут при тебе запоздалые гонорары от турецких читателей.
Словом, все у нас как обычно, даже мистика. А я в первые минуты у твоей могилы всегда суечусь. Достаю банки, горшки с цветами, старые выбрасываю, новые – ставлю. Иду за водой, поливаю розы. Они так разрастаются! Сделаю все дела, все поставлю на свое место, подмету, уберу, тогда сажусь. Вот тут и начинается наш разговор. Время летит быстро, когда посмотришь на часы. Время летит…
Это наш последний разговор, Назым. Он последний, потому что мы уже никогда не сможем его остановить. Наши голоса, переплетенные, перепутанные, веселые и грустные, бодрые и трагические, смешавшись c деревьями и дорогами, городами и небом, страхом и радостями, отзовутся в сердцах людей. Господи, я не знаю молитв. Но прошу только об одном – не отними памяти. Пока я помню все слова, все улыбки, все краски до последней каемки на твоем носовом платке, я – человек.
Я не могу поверить в разлуку с тобой, Назым. Как ты поторопился! В этом мире, где столько людей голодает, где столько людей живет без крова, где так много отчаявшихся, мы с тобой были счастливы. Не удивительно ли это?Мы встретились морозным декабрем 1955 года. Я только что окончила ВГИК и пришла работать редактором на киностудию «Союзмультфильм». Вот тут-то и покатилось колесо моей судьбы в путешествие, из которого нет возврата…
Назым, ты жил в Москве уже несколько лет и был неслыханно знаменит. Твое имя то и дело мелькало на страницах газет, на театральных афишах, расклееных по улицам нашего города. Твои поэтические сборники постоянно появлялись на книжных прилавках. Ты часто выступал по радио, по телевидению. Ты был человеком из легенды. Но с тех пор как ты приехал в Москву – я не думала о тебе. Ты был от меня так же далеко, как, например, те, кто работал тогда в Кремле. В то время люди, овеянные славой, не разгуливали по улицам, их жизнь шла отдельно от нас и была полна суровой таинственности. Тем глубже врезался в память день, когда я впервые тебя увидела.