Последняя глава
Шрифт:
— Конечно. Но теперь позабудем об этом. Ни слова больше!
В первый раз они так сильно поссорились, и она его хорошенько смирила, но это пожалуй, не в последний раз; такая сцена может повториться. Она серьезно стала обдумывать свое положение; не надежно было оно.
Она, конечно, могла сказать:
— Поди, Даниэль, возьми свой свадебный костюм, вот тебе деньги. Понятно, подобный поступок все уладил бы, но много ли прошло бы времени до следующего посещения Флеминга! Она не была дурой, эта Юлия д'Эспар, у нее был здравый смысл. Разве не кончилось тем, что она должна была взять
Это она вынуждена была сказать. Ясно, что он не был больше богат; усадьба, превращенная в деньги, пошла, вероятно, на покрытие растраты — почем она знала! И вот несколько дней тому назад он пришел со счетом из санатории и попросил ее «пока уплатить за него»; что это могло значить, кроме одного? Хорошо. Она уплатила, щедро уплатила. Но много ли времени пройдет, пока получится следующий счет?
Она, действительно, не была дурой, она не могла «платить» за двух мужчин, надо было выбирать.
Господин Флеминг был прав, говоря, что деньги надо было употребить на какое-нибудь дело. Это разом перенесло бы ее назад в ту среду, откуда она была вытолкнута. Нельзя отрицать, у нее была тоска по родине, она не подходила к сэтеру: здесь она жила смешною и невыносимою жизнью на границе двух общественных слоев; жизнь эта была ей чужда, но она старалась убедить себя, что надо пустить здесь корни. Удавалось ли это? Однажды, когда она мылась на кухне, Марта простосердечно бросила ей мешок, чтобы вытереть об него руки.
Она должна была выбрать? Господин Флеминг наверно тоже не был героем; о, нет, героем он не был; но как-никак, а он зажег кровь в ее жилах, когда улыбнулся и положил руку на спинку ее стула. Как все это было странно. Герой, он. Боже, такой юноша, не дельный, ничего замечательного не представлял собою, самый обыкновенный и незначительный, как все люди на свете. Но господин Флеминг был изящен, он подымал ее на несколько ступенек вверх, таков он был. Когда он явился со счетом из санатории, у него на руках были перчатки, правда, немного поношенные, но все-таки он держал счет руками, на которых были перчатки, и просил ее уплатить.
В результате своих размышлений она снова взялась за одно дело, которое давно уже забросила было: она стала массировать свое лицо, чтобы похорошеть.
— Послушай-ка, — сказала она Даниэлю, — я хочу кое о чем спросить тебя: нельзя ли так сделать, словно между нами ничего не было?
Даниэль вытаращил на нее глаза:
— Что?
— Между мною и тобою… как будто все это прошло?..
Сначала он подумал, что она шутит, а он был из тех, которые ничего не имеют против удачной шутки. Но когда он понял, что это всерьез, лицо у него вытянулось и посерело, он стал чесать себе грудь, то растегивая, то застегивая свою куртку: она поняла, что трудны будут переговоры с ним и сказала:
— Не будем мучить друг друга, Даниэль, пойдем, сядем на опушке леса!
Они пошли. Даниэль следовал за нею, потому что он был сбит с толку; в голове у него немного помутилось, и он не в силах был противиться.
— Ты
Нет, он считал это совершенно невозможным. И он покачал головою и даже рассмеялся, так невероятно это было.
— Видел ли ты что-либо подобное, — сказала она, — я взяла с собою в лес кошелек с деньгами, я совсем с ума сошла! Она раскрыла его и заглянула туда, о, то не был конверт, то просто был кошель, но в нем, по-видимому, были различные деньги, а также и ассигнации. Не будет ли он так добр, не спрячет ли его для нее; она может уронить его в вереске…
То было хитрое предложение, оно обнаруживало ум молодой девушки; но против всякого ожидания он отказал. Это вызвало в нем подозрительность; он испытующе посмотрел на нее и даже пересел на другую кочку.
Она расхохоталась и дерзко сказала:
— Нет, нечего было бояться! Я думала только дать тебе его на то время, пока мы домой вернемся, но я и сама могу хорошо его спрятать.
— Итак, ты думала, что мы можем сделать, как будто ничего не было? — спросил он.
— Да. Так как теперь жить нельзя, я думала об этом.
— Мы не можем этого уничтожить! — выразительно сказал он.
Она подумала над этим:
— Почему же нет?
Тогда он привел причину, абсолютно непонятную для нее, городской жительницы. Он указал на то, что он был сын хуторянина.
— Ну, так что же? — невинно спросила она.
— Это так, хоть ты и не понимаешь этого, — сказал он. — Одно я тебе скажу, что я не такой-то и такой-то из города. Со мной таким путем ничего не сделаешь.
Прогулка в лес оказалась неудачной; они еще поговорили немного о деле, но, во всяком случае, Даниэль оборвал разговор и встал с вереска, чтобы уйти:
— И не заикайся больше об этом! — сказал он. Отношения стали еще более натянутыми, исчезли виды на полюбовное соглашение о разлуке. Теперь она серьезно стала отбиваться; сопротивление разожгло ее, ее била лихорадка, она преувеличивала свою любовь к господину Флемингу и плакала с досады, что он не достается ей.
Из санатории к ней пришел посланный с письмом; приехала компания каких-то важных американцев, качавших головою по поводу английского языка инспектора Свендсена и предпочитавших говорить по-французски — не доставит ли фрекен д'Эспар санатории радость и удовольствие, не пожалует ли? Может быть, придумано это было не директором, адвокатом Руппрехтом, но он с приветом и с глубоким почтением подписал записку.
Даниэль не мог сказать нет в ответ на это приглашение, так как прежде бывал очень великодушен, но он просил фрекен, чтобы она, ради ребенка, не оставалась там долго. Очень обрадованная, она и его хотела обрадовать и сказала:
— Нечего тебе подозревать меня, Даниэль, я вернусь, как только мне можно будет. Впрочем, граф уже уехал, как я слышала.
Даниэль вскричал:
— Граф уехал?
— Говорят, что он должен был уехать.
— Одно только скажу я тебе, — заговорил Даниэль в восторге, — я ни к кому там не ревную тебя. И к кому мог бы я ревновать? К инспектору, скотнику, почтальону? Нет. А из пансионеров там есть один, которого зовут Самоубийцей, ха-ха-ха! Ступай и оставайся, сколько хочешь!