Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Слава — не пыль. Слава — это как любовь…
— Ну и просил бы любви!
— Так, значит, дьявол был? Значит, ты мне врешь? Про Бурлюка — врешь?
— Был дьявол! В тебе самом! Да он больше нигде и не водится, кроме как в человеках! И — вот еще…
Я уже некоторое время чувствовал себя, как при начале инфлуэнции: что-то стесняло дыхание, и то ли холод, то ли жар — не разобрать — охватывал плечи и спину. Заныла лондонская рана. И — будто тонкая-тонкая игла начинала пробираться меж ребер…
Я
Он меня и подавно не слышал…
Портрет был наговоренный, как бывают намоленные иконы (Господи, милостив буди мне, грешному, за такое сравнение), и вытащить из-под черной ауры, словно раненого из-под обстрела, я Маяковского должен был — но не мог: меня прижимало к земле. И слова выходили из уст уже не совсем мои…
— Откуда у тебя клюевские нотки, Владимир? «И в ответ на ласку масс у него вставал, железа тверже…»
— Не смей. Не смей о Нем, слышишь?! — голос Маяковского опасно завибрировал.
И тогда я — затмение! — поднялся, шагнул к портрету и повернул его лицом к стене. Лучше бы я потерпел…
Перевернутая пентаграмма была нанесена на обратную сторону портрета какой-то бурой краской.
Маяковский вскрикнул, как от внезапного пореза, подбежал ко мне и ударил ладонью по лицу…
Мне следовало преломить себя и уйти, но проклятая пентаграмма подняла со дна души такое, о чем я давно забыл. С чем — был уверен — распростился, как с прыщами.
Того, что мы наговорили друг другу, вспоминать не хочется. Самое скверное, что все это было правдой. И он говорил правду, и я. И правды этой хватило бы на десяток дуэлей.
— …по капле выдавливал из себя поэта, — закончил я последнюю филиппику.
— Все, — просипел Маяковский. — К барьеру…
— К барьеру? Изволите смеяться? Я боевой офицер, а вы, сударь, самое большее баловались с браунингом в гэпэушном тире. Впрочем, один вид дуэли нам все-таки подходит. Американская дуэль. Без секундантов. Она же «русская рулетка». Слыхали?
— Слыхал, — сказал он. — Не пугай.
— Итак… — я извлек из кармана свой укороченный наган. — Оставляем один патрон… — я вытолкнул из барабана остальные, закрыл шторку. — Как я понимаю, первый выстрел мой.
— Но…
— Совершенно верно. Обменяемся предсмертными письмами. Полчаса вам хватит?
И мы написали по предсмертной записке. Текст его послания хорошо известен, а мой… мой, пожалуй, не интересен никому. У покойников плохо получаются предсмертные записки. Излишняя высокопарность и все такое…
Потом — я прокрутил барабан и поднес револьвер к виску. Плевать мне было в тот момент и
— Прошу, милостивый государь, — я протянул наган Маяковскому. Голос мой был совсем мне незнаком.
Он взял. Посмотрел, будто видел впервые. Потом посмотрел на меня. Тоже — будто видел впервые…
— Извиниться бы перед Мишей Яншиным, — сказал он. — Не успел…
Он поднес револьвер к виску, зажмурился — и долго сидел так. Потом, морщась, отвел брезгливо руку.
— А можно — в сердце?
А хоть в жопу, хотел сказать я, но сдержался. Поднялся молча и пошел к двери.
Я был настолько противен сам себе, что выстрела в спину ждал как избавления.
И настолько мерзок, что ведь — действительно ждал выстрела в спину…
Но избавления не пришло.
Ни тогда, ни после…
Когда я был влюблен.... (Вашингтон, 1930, 3 мая)
— По описи должно быть четыре тысячи восемьсот девяносто три гранулы, — сказал мистер Д., секретарь президента Рузвельта, тощий еврей неопределенного возраста. — А здесь четыре тысячи восемьсот девяносто две. Как это понимать?
— У большевиков это называется «утруска», — сказал я. — Наверное, какая-нибудь корабельная крыса станет бессмертной. Много ли малютке надо?
Он посмотрел на меня пристально, но больше ничего не сказал.
Он секретарствовал про всех президентах Соединенных Штатов. Подчеркиваю: при всех президентах. Подчеркиваю еще раз: при всех. И всегда его имя начиналось с буквы «Д». Американское крыло Пятого Рима носило собственное название, совершенно дурацкое: «Гугеноты свободы». После исчезновения Брюса между ними и метрополией возникла некоторая напряженность. Мы не то чтобы подозревали их в чем-то, но — не могли исключить и самых диких вариантов; равно как и они не то чтобы подозревали в чем-то нас, но — не могли исключить. Никто ничего прямо не говорил, однако что-то этакое подразумевалось само собой.
Яков Вилимович должен был доставить сюда точно такой же груз. Вот уж кого никакая Марлен не сумела бы заставить хоть на йоту отойти от им же установленных правил. И зерен он бы привез ровно столько, сколько было по описи. И тем не менее…
— Вам брать обратный билет на пароход? — спросил мистер Д.
— Нет, я убуду обычным путем, — сказал я, хотя мне страшно не хотелось спускаться в рум, из которого не вышел Брюс.
— Значит, железнодорожный билет до Провиденса, штат Род-Айленд…