Потоп
Шрифт:
— Великий Боже! Что я слышу! — воскликнул Герасимович.
— Это пан Заглоба.
— Великий Боже! Что я слышу!
— Если вы так смутились, услышав мое имя, то поймите, как смущен будет неприятель, увидев меня на поле брани, — заметил Заглоба.
— А это пан полковник Володыевский, — докончил Харламп.
— И это знаменитая сабля, притом радзивилловская, — сказал с поклоном Герасимович. — Хотя князь и завален делами, но для таких гостей найдет свободную минуту. А пока чем могу служить вам, Панове? Весь замок к вашим услугам и погреба также.
— Слышали мы о славном кейданском меде, — поспешно сказал Заглоба.
— О да! — ответил
— Мы с тем и приехали, чтобы не покидать князя! — ответил Станислав Скшетуский.
— Прекрасное намерение, особенно прекрасное в нынешние тяжелые времена!
Сказав это, Герасимович съежился так, что стал меньше на целый аршин.
— Что слышно? — спросил пан Харламп. — Есть какие-нибудь новости?
— Князь всю ночь глаз не смыкал, потому что приехали два посла. Плохо, очень плохо! Карл-Густав уже вошел вслед за Виттенбергом в Речь Посполитую. Познань занята, Великопольша занята; шведы уже в Ловиче, под Варшавой. Наш король бежал и оставил Варшаву без защиты. Не сегодня завтра в нее войдут шведы. Говорят, что король потерпел поражение и хочет бежать в Краков, а оттуда — в чужие края просить помощи. Плохо, Панове! Есть, правда, и такие, которые говорят, что это хорошо, потому что шведы свято держат свое слово, не обременяют податями, не притесняют. Вот почему все так охотно принимают Карла-Густава. Провинился, провинился наш король. Для него теперь все пропало. Как ни жаль, а все пропало!
— Чего это вы, пане, так извиваетесь, как вьюн, которого кладут в горшок с кипятком, — крикнул Заглоба. — Говорите о несчастьях так, будто это вас радует.
Герасимович притворился, что не слышит, и, подняв глаза к небу, повторил несколько раз:
— Все пропало, навеки пропало! С тремя войнами не сладить Речи Посполитой. Но воля Божья! Один наш князь может спасти Литву.
Зловещие слова Герасимовича еще не отзвучали, как он уже исчез за дверью, точно в землю провалился, а рыцари сидели молча, придавленные бременем страшных мыслей.
— От всего этого можно с ума сойти! — крикнул наконец Володыевский.
— Это вы верно говорите! — произнес Станислав Скшетуский. — Дал бы Бог скорее войну, по крайней мере, тогда человек не теряется в догадках, не отчаивается, а дерется!
— Придется пожалеть о временах восстания Хмельницкого: тогда были несчастья, но, по крайней мере, изменников не было.
— Три такие войны, когда и на одну не хватит сил! — сказал Станислав Скшетуский.
— Не сил не хватает, а подъема. Из-за негодяев гибнет отчизна. Дай Бог дождаться лучших времен! — возразил мрачно Ян Скшетуский.
— Я только в поле вздохну свободно, — сказал Станислав.
— Хоть бы уж поскорее увидеться с князем! — воскликнул Заглоба. Желание его очень скоро исполнилось, так как час спустя снова явился Герасимович и с униженными поклонами оповестил рыцарей, что князь желает их немедленно видеть.
Все вскочили. Герасимович повел их из цейхгауза во двор, где была масса шляхты и военных. В некоторых местах слышался шумный разговор о тех новостях, которые Герасимович сообщил рыцарям. На лицах у всех была тревога. Отдельные группы офицеров и шляхты окружили в разных местах ораторов. Порою раздавались крики: «Вильна горит! Вильна сожжена дотла!», «Варшава взята!», «Нет, еще не взята!», «Шведы в Малопольше», «Измена!», «Несчастье!», «О господи, господи!»
На главной лестнице, уставленной померанцевыми
Наконец блеснули голубые своды аудиенц-залы, и наши рыцари вошли. В глубине зала было возвышение, занятое вельможами и рыцарями в разноцветных одеждах. Впереди возвышения, под балдахином, стояло пустое кресло, с высокой спинкой, оканчивающейся золотой княжеской короной, из-под которой свешивался малиновый бархат, опушенный горностаем.
Князя еще не было в зале, но Герасимович, протискавшись вместе с нашими рыцарями сквозь собравшуюся шляхту, остановился у маленькой двери, находившейся в стене, рядом с возвышением; там он попросил их подождать, а сам скрылся за дверью.
Через несколько минут он возвратился и доложил, что князь их просит.
Двое Скшетуских, Володыевский и Заглоба вошли в небольшую комнату, обитую кожей, с вытисненными по ней золотыми букетами цветов. Рыцари остановились, видя, что в глубине комнаты за столом, заваленным бумагами, сидели два человека и о чем-то оживленно разговаривали. Один из них, молодой, одетый в иностранный костюм, в парике с длинными локонами, шептал что-то на ухо старшему, который слушал его, наморщив лоб, и утвердительно кивал головой. Он так был занят разговором, что не заметил вошедших. Это был человек лет сорока, огромного роста, одетый в пунцовый польский кунтуш, застегнутый у шеи дорогими застежками. В крупных чертах его лица была гордость, величие, мощь. Это было гневное, львиное лицо воина и властелина. Длинные, свесившиеся усы придавали ему угрюмость, и во всем лице была какая-то каменная мощь. Во всей его фигуре было что-то величественное, и комната, в которую вошли рыцари, показалась им слишком тесной для него. В нем с первого взгляда можно было узнать Януша Радзивилла, князя на Биржах и Дубинке, воеводу виленского и великого гетмана литовского, человека, столь мощного, гордого и властолюбивого, что ему было тесно не только в его огромных имениях, но даже на Жмуди и на Литве.
Младший его товарищ, в длинном парике, был его двоюродный брат, князь Богуслав, конюший Великого княжества Литовского.
Они шептались еще о чем-то с минуту, не замечая вошедших; наконец Богуслав громко сказал:
— Я оставляю свою подпись на документе и уезжаю.
— Если это нужно, то уезжайте, ваше сиятельство, — сказал Януш, — хотя я бы предпочел, чтобы вы остались. Ведь неизвестно, что может случиться.
— Вы все обдумали, ваше сиятельство, а там важные дела…
— Да хранит тебя Бог, и да хранит он наш дом!
— Adieu, mon fr`ere [15] .
— Adieu.
Князья пожали друг другу руки, и конюший поспешно вышел; гетман обратился к приезжим:
— Извините, панове, что я заставил вас ждать, — сказал он медленно низким голосом, — но теперь и время, и внимание разрываются на части. Я уже слышал ваше мнение и душевно обрадовался, что Бог посылает ко мне в столь тяжелую минуту таких рыцарей. Садитесь, дорогие гости. Кто из вас — Ян Скшетуский?
— К услугам вашего сиятельства, — ответил Ян.
15
Прощай, брат (фр.).