Предатели по призванию
Шрифт:
– Дурака из меня делаешь? Дохлым прикидываешься? Сейчас и вправду сдохнешь, скотина!
Ульрико по-прежнему ничего не слышал, но еще чуть-чуть приоткрыл глаза, свет в них до сих пор брезжил, и он увидел такое знакомое остро заточенное лезвие, подступающее ко лбу, носу, окровавленному рту с тем, чтобы разделить голову на две равные части; при всем ужасе он не закрыл глаз, только свет в них померк.
– Вот теперь ты и вправду сдохнешь, ручаюсь, гляди, как это делается!
Пила взвизгнула, высоко, пронзительно, будто колеблясь, отказываясь прикасаться к неподвижной, безжизненной массе, но в конце концов все-таки подчинилась и сделала, что
– Ну вот, теперь будешь знать!
9
Дука встал.
– В Ка'Тарино, говорите? Что ж, поедем в Ка'Тарино, и, если застанем его в лавке, я вас отпущу.
– Застанем, больше ему негде быть.
– Тогда вы сможете ехать куда вашей душе угодно.
– На «опеле»?
– Ну, конечно, мне он не нужен. Мы за машинами не гоняемся.
– Хм. – Она тоже встала и стоя допила свою самбуку. – Поглядим, как эти суки рваные держат правду. – Она, видимо, хотела сказать – «слово», но в своей вульгарности не устояла перед романтическим пафосом, подчинившим себе правила грамматики.
Однако он не оценил этого лингвистического порыва.
– Главное – не пытайтесь нас надуть. Мой приятель будет следовать за нами на машине. Он вооружен.
Она понимающе кивнула, передернула плечами, потрогала распухшую щеку, которая после такого количества спиртного больше не болела.
– Ага! – Непонятно, что имелось в виду – то ли в этом «ага» была скрыта угроза, то ли львица констатировала, что теперь надувательство уже бессмысленно.
Они спустились вниз, к «опелю».
– Садитесь за руль, – сказал Дука, – я не люблю водить.
Она неуверенно взглянула на него. Это что, шутка?
Дука поманил к себе Маскаранти.
– Синьорина проводит нас к своему другу. Вы поезжайте, пожалуйста, за нами.
– Хорошо, доктор Ламберти, – произнес король дисциплины.
Они тронулись в путь. Никогда еще не знал Милан такой лирической, в духе поэзии д'Аннунцио, весны, как эта весна 1966 года: зеленое, цветущее, волнующееся плоскогорье овевал ветер, бегущий над серым, усталым городом, и будучи не в состоянии приласкать высокую луговую траву, потому что никакой высокой травы не было, он вздувал и трепал женские юбки, тепло ерошил редкие волосенки лысеющих трудяг и густые шевелюры молодых красавцев, поигрывал краями длинных скатертей на столиках, выставленных перед кафе, заставляя всяких Росси, Гецци, Гирингелли, Бернаскони придерживать на голове шляпу левой рукой; здесь только бабочек не хватало, огромных желтых и белых бабочек, но бабочки в Милане не смотрятся – чересчур уж фривольное зрелище, разве что на улице Монтенаполеоне, впрочем, нет, это было бы либерти, а век либерти прошел.
– Помедленнее, – велел он женщине за рулем «опеля» (в паспорте значилось, что ее имя – Маргарита, но это святотатство – назвать такую женщину Маргаритой). – Терпеть не могу быстрой езды.
Она покорно сбросила скорость.
– Как зовут вашего приятеля? – спросил он безучастно, вроде бы только для поддержания разговора.
– Клаудино.
– А фамилия? – Уменьшительно-ласкательные имена полиции ни к чему, они годятся для любовниц, а полиция требует официальности.
– Клаудино Вальтрага. – Она улыбнулась, искусно лавируя в потоке машин. – Его из-за роста зовут Клаудино, он ездит только в тачке, потому что, пойди он пешком, все на этакого верзилу станут оборачиваться.
Итак, у Клаудио Вальтраги высокий рост и крепкое телосложение, учтем.
– А откуда он родом?
Она
– Не помню, он меня один раз возил в свою деревню, в горах, под Брешией, – такое захолустье, там только одна остерия, его дед еще был жив, такой же здоровенный, как он, а отец с матерью померли. Такая холодрыга, помню, была.
– Сколько ему лет?
– Тридцать три, – ответила она и тут же добавила: – Можно, я остановлюсь у бара, мне надо взбодриться?
Да, львица, видать, ослабела.
– Ради Бога. – Куда спешить – только двенадцатый час, день майский, светлый, в конце концов и ему не мешает немного взбодриться. – Но без фокусов, предупреждаю вас.
На бульваре Саботино она откопала классическую забегаловку для алкоголиков, слегка подлакированную под бар. Их появление, особенно ее – в черно-белом наряде, в ковбойских брюках, обтягивающих бедра, как перчатки, было встречено всеобщим вниманием, даже два законченных алкаша, сидевшие почти под телевизором, вроде бы очнулись от кайфа и водянистыми глазами уставились на темноволосую львицу, на ее бедра, на ее зад в форме мандолины; а молодая женщина за стойкой забегаловки поглядела на нее если не с завистью, то, во всяком случае, с грустью: ей, видно, тоже захотелось натянуть вот такие черные брюки, и этот белый пиджачок с большой пуговицей – водоразделом между грудями, и эти белые сапожки. В ассортименте ничего приемлемого не оказалось, кроме анисового ликера для нее и белого вина для него; вино наливали из фонтана с четырьмя рожками – в каждом свой сорт; его спутница, то ли из-за анисового ликера, то ли из-за плотоядных мужских взглядов, которые ласкали ее, словно майский ветерок, вновь обрела львиные повадки.
– Может, вы нас с Клаудино и повяжете, но через месяц-другой мы опять будем на воле, у нас есть друзья.
В этом нет сомнений, однако друзей этих друзей она тоже начала понемногу «вязать».
– Мне еще ликера, – сказала она.
– Еще один ликер, – сказал Дука женщине за стойкой.
– Что, зубы болят? – спросила женщина ее, Маргариту.
– Да нет, – она потрогала распухшую щеку, – это мне одна сука рваная кулаком заехала.
Так, львица быстро возвращается к привычной лексике.
– Допивайте, и пошли отсюда, – сказал Дука.
Женщина за стойкой явно не одобряла вульгарности: как всякая женщина из народа, скрывающая свое происхождение, она любила, «чтоб все было культурно», и потому обиженно удалилась в глубину бара к кофеварке.
– А я хочу еще анисового, – потребовала львица.
Он насторожился: а вдруг она сейчас напьется до чертиков и не сможет доехать до Ка'Тарино, они только потеряют время, валандаясь с пьяной девкой, и тогда тот тип, ее дружок, почует неладное и смоется. Дука попытался все это ей втолковать, тихо, но отчетливо:
– Больше пить вы не будете. Мы немедленно поедем в гости к вашему дружку. А станете фокусничать, я вам так разукрашу лицо, что та оплеуха покажется пустяком, лаской. Ваши влиятельные друзья смогут вас вызволить из тюрьмы, но заштопать вам физиономию после того, как я ее разукрашу, им не удастся – это точно.
В тоне не было угрозы, он говорил скорее как учитель, объясняющий школьникам теорему о параллельных прямых. И поскольку это был ее родной язык, она прекрасно понимала, что значит «разукрасить физиономию», а в глазах его почувствовала решимость без промедления исполнить свое обещание, то поспешно и со страхом откликнулась: