Преддверие (Книга 3)
Шрифт:
Некоторое время все трое шли молча. Тутти сорвала плотный лист сирени и откусила его горький черенок. Ей было необыкновенно легко: неизвестно отчего, она впервые чувствовала, что собственная взрослость уже не так ее тяготит. Как будто какая-то внутренняя душевная одежда, которая была велика, стала, наконец, впору.
Послышалось тарахтенье мотора. Длинный и большой открытый автомобиль остановился, подъехав к воротам ограды.
– Это за тобой, - вздохнув сказала Лерик.
– Вадим Дмитриевич, а с ним еще какой-то господин.
Тутти подняла голову - почти одновременно с сидевшим рядом
– Дядя Юрий!! Дядя Юрий!
35
"Как странно быстро наступила осень, - думал Вишневский, торопливо шагая под уже тронутыми желтизной деревьями парка Монсо.
– Я уже несколько месяцев в Париже - на два с половиной месяца дольше, чем Юрий, который впал уже в состояние холодного бешенства... Но у меня есть еще одна, своя, причина стремиться обратно - возвращение туда разрубило бы узел, который я не в состоянии развязать... Если, впрочем, не удастся сделать это сегодня... Сегодня..."
– Вадим? Вы, как всегда, минута в минуту... Проходите!
...Белая свежевыкрашенная дверь в кухоньку была приотворена: в комнату проникал маслянистый теплый запах пекущихся в духовом шкафу каштанов.
– Я живу сейчас одна. Приходит Жюли, поденщица. Но мне нравится хозяйничать самой.
– Ида, в бежевой блузке и светлой юбке - по-парижски узкой, собирала на стол. В ее осторожных, привыкших к милтону и китайским сервизам руках, простенькие новые чашки и блюдца почему-то казались дорогим фарфором.
– А Ирина Андреевна?
– Тетя поехала в Бонн.
– Вот как?
– Да, до конца сентября. Какие-то денежные вопросы. Что-то куда-то переводить. Сюда, кажется. Я же в этом ничего не понимаю.
– Ида засмеялась.
– А тетя у нас Министр Финансов, это было ее прозвище на даче. В Крыму. Одно лето это было каким-то дачным поветрием - придумывать всем прозвища.
– Дача у вас, кажется, была в Алуште?
– Нет, в Профессорском уголке. Это недалеко от Алушты, час езды верхом.
В открытом окне с темными от времени коричневыми, ставнями видна была часть высокой крыши соседнего дома: золотые и рыжие листья начинающегося сентября живописно выделялись на фоне бурой черепицы.
– А что слышно на бульварах?
– Я не завсегдатай модных мест, Ида...
– А все же?
– Появилась какая-то новая ересь: насколько я могу судить, почище Штейнерианской и еще электричнее... Тем не менее стремительно входит в моду. Попытка подведения космогонической базы под господ в черных кожанках... Очень многое нахватано из йоги, а вообще - скверновато пахнущий дилетантизм, за которым неизвестно что стоит на самом деле... Честно говоря, довольно противно: воспевание эдакого раздутого в России мистического костра, в огне которого должно сгорать все, мешающее всеобщему блаженству. Так воспевать кровь можно только сидя за письменным столом! Впрочем все апостолы мракобесия были теоретиками, к сожалению, кроме последних... Простите, Ида, кажется, я увлекся.
– Вы чем-то
– Просто узнал сегодня, что снова откладывается мое возвращение в Петроград.
"Схватился за спасительную полуправду... А ведь сейчас на этот вопрос, надо было сказать... "Мне надо поговорить с Вами, Ида. Дело в том... дело в том, что я люблю Вас - люблю с юношеской силой и чистотой каких не ожидал в себе обнаружить...
– Не мучьте себя так, Вадим. Ведь Вы нужны здесь.
– Для боевого офицера это не Бог Весть какое утешение, Ида. Изумительный чай. Как надоел вечный здешний кофе...
– А вы когда-нибудь слушали самого Штейнера?
– Почему Вы об этом спросили?
– Просто так, пришло в голову, когда Вы упомянули о штейнерианцах.
– Нет, ни разу. С меня хватило речей его бешеных последователей. Я с изрядным их количеством был знаком через Женю Ржевского - одно время он было увлекся этим, но быстро охладел.
"Я же сам себя топлю... Зачем я упомянул сейчас Ржевского? И словно кто-то за язык тянул его непременно упомянуть."
– Я не знала, что Женя увлекался антропософией, но не удивлена. Непредсказуемость своего поведения он, мне кажется, сам доводил до крайности. Странно, насколько они все же непохожи были с Сережей, не правда ли?
– Не знаю. В них больше сходства, чем представляется на первый взгляд. Сережа унаследовал ту же непредсказуемость, я бы сказал неуправляемость. Он не мог бы быть кадровым военным. Это фамильное свойство его натуры мне несколько знакомо по петроградскому подполью.
Все то же светлое, приветливое выражение лица, та же характерная осанка екатерининки - но все же сидящая напротив Вишневского Ида как-то мгновенно и очень сильно изменилась - словно произошло нечто очень важное.
– Вы хотите сказать, Вадим, что встречали Сережу Ржевского после революции?
– Встречал? Я думал, что говорил Вам об этом... Конечно, не однажды встречал и работал с ним в девятнадцатом году, правда - недолго. Но...
– в следующее мгновение Вишневский понял.
– Он... очень изменился?
– Не могу Вам ответить, я до революции не был с ним знаком, только слышал о нем от Жени.
"Значит, в действительности все выглядит еще проще: там, где поперек дороги Юрия встал старший брат, на моем пути появился младший. Как все просто!" - Вишневскому захотелось рассмеяться. Он знал теперь, что ничего уже не скажет, что объяснение, которого в действительности не произошло, все же не оставляет ему и слабой надежды.
"Но ведь получается, она не знает, что Сережа Ржевский в Париже?.. Значит, приятный долг сообщить ей об этом выпадает на мою долю? Забавно, хотя и несколько жестоко. Но не сделать этого было бы бесчестным..."
Перед Вишневским неожиданно возникло лицо Сережи - усталое и очень равнодушное, губы, искривленные иронической усмешкой: "Я рад, что она здесь, но видеть ее не хотел бы... Сказать по правде, Вадим, я никого не хотел бы видеть".
"Нет! Тысячу раз - нет... Она не должна встретиться с этим Сережей... Он убьет ее, даже этого не заметив... Пусть лучше не знает... Пусть лучше молится за далекого беспечного мальчика с обаятельной улыбкой... Пусть что угодно, только не это.