Преддверие (Книга 3)
Шрифт:
И какой счастливый дух уберег меня от того, чтобы за несколько месяцев ни разу не упомянуть при ней к слову о том, что он - здесь? Господи, не мне играть тут жестокую роль фатума... Только не мне..."
– Что с Вами, Вадим? Вам дурно?
– Нет, простите, так... Мы, кажется, говорили о Ржевском?
Вишневский вздрогнул: в маленькой квартире громко заработал телефонный звонок.
– Извините.
– Ида с какой-то печальной легкостью поднялась и вышла в темный коридорчик к аппарату. Дверь
– Алло?
– как во сне слышал ощутивший внезапную слабость Вадим.
– Да... Вы, Юрий Арсениевич? Да? ...Да, я сейчас дам его Вам...
– Алло?
– Вишневский?
– голос Некрасова звучал как-то странно ровно. Приезжай как можно скорее. Я в твоем номере.
36
Некрасов сидел в глубоком кресле у телефонного аппарата. Звук открывшейся двери не заставил его даже поднять голову. На журнальном столике перед ним стояла почти пустая бутылка виски. Вишневский уже несколько лет не видел Юрия пьяным - с тех пор как появилась Тутти.
– Юрий!
Некрасов поднял глаза, и Вадим, столкнувшийся с ним взглядом, с испугом понял, что он трезв - опустошающе-беспощадной пьяной трезвостью.
– Что случилось?
– Сядь, - Юрий кивнул на второе кресло у столика.
– Пойдем в гостиную - там удобнее говорить.
– Не стоит отходить от телефона.
– Плохие вести... оттуда?
– Никаких, - Юрий усмехнулся.
– В том-то и дело, что никаких.
– Этого не может быть. Более двух-трех каналов одновременно из строя не выходит... Просто не выходит...
– Все каналы одновременно. Сейчас проверяют последний дипломатический. Подполье молчит... как покойник. Ты догадываешься, что это может означать?
37
Лампа в оранжевом абажуре рассеивала неяркий мягкий свет. Телефон молчал пятый час. Некрасов, взявшийся за вторую бутылку, вопросительно взглянул на Вишневского. Вадим отрицательно качнул головой - горло было сжато спазмой. Юрий выплеснул остатки виски в свой стакан, и просто, как будто пил воду, осушил его. Он был все так же устрашающе трезв, как несколько часов назад.
Сколько еще русских не отходит от телефона в эту ветреную парижскую ночь? Подполье молчит... Ожидание и неизвестность.
Вишневский поднялся и прошелся по комнате: от напряжения и усталости собственное тело казалось ему невесомым. Усталость - отчего? Усталость бездействия? Усталость ожидания.
– Знаешь, Вишневский, - по темному в оранжевом свете лицу Юрия пробежала нехорошая улыбка, - я чувствую себя в положении человека, который, когда жгли дом со всеми близкими, собирал грибочки в лесу. Надо признаться, что ощущение не из приятных.
"Да, после того как станет наверное известно, что все-таки делается сейчас там, невозможно будет простить себя за то, что был в это время здесь...
38
Холодная вода привела Вишневского в себя. Когда он вышел из ванной, было уже совсем светло. Юрий по-прежнему сидел наверху у телефона.
Утренний кофе был уже подан. Рядом, на подносе, лежала свежая почта. Вадим машинально развернул газету.
"Кража со взломом в частном масонском архиве... Подозреваются... Исчезновение документов, относящихся к современному масонству..."
Господи, какая глупость! Масонство - что-то из оперетты плаща и шпаги... Пьер Безухов... Радищев... Неужели это может всерьез кого-то занимать сейчас, когда...
Из газеты вывалился узкий серый конверт. Адрес на нем был надписан незнакомым Вишневскому ломким женским почерком.
39
– Борис!
Андрею показалось, что Ивлинский не услышит его, однако Борис, подняв голову, молча кивнул другу и застыл в прежней позе - ссутулившись, обхватив руками колени.
Андрей сел рядом с ним на обломок какой-то старой плиты, криво торчавшей из разросшейся крапивы.
– Тихо здесь, правда?
– негромко произнес Борис, глядя перед собой. И пахнет морем... Как все это странно, Шмидт... Ты знаешь, ведь мы же сами не поняли еще, до чего странная у нас судьба... Взрослым этого не понять, даже таким, как Николай Владимирович... Скажи, только честно, как ты помнишь прежний Петербург?
– Смутно. Как будто это сон или было не со мной.
– Какой Невский тебе естественней представить: на котором движется пестрая толпа, через нее трудно пробираться, если спешишь, мелькание лиц, открывающиеся туда-сюда двери, яркие витрины, автомобили, пролетки, теснота экипажей и автомобилей... Или наполовину скрытые травой камни огромного пустыря с неподвижно застывшими зданиями-полуруинами? Когда легко бродить не глядя на то, мостовой или тротуаром ты идешь?
– Как и тебе - второй.
– А им - первый. Они смотрят на Невский и думают, что он стал таким. А мы, если и думаем об этом, то думаем, что он был другой... Это не одно и то же - "стал таким" и "был другой"... Тут разное первично. Ты понимаешь?
– Да.
– Я думал... Вероятно, такими же, как мы, были люди на закате античности. Которые тоже выросли среди величественных руин, зарастающих травой... Руины - это красота смерти. Мы совсем другие, чем они. Нам трудно представить, что в этом городе когда-то кипела жизнь, работали фабрики и заводы... Мы выросли в городе руин, где мостовые заросли травой, поют птицы и пахнет морем... Как это все странно, Андрей!