Предлагаемые обстоятельства

Полянская Ирина Николаевна

Не трогала Нюша совсем старых людей, входила в положение.

— У нее пенсия небольшая, — кивала она на какую-нибудь старушку, — чего с нее взять?

— У студента тоже стипендия небольшая, — возражала Томка.

— Студент подработать может, а бабуля — нет, ты, Том, не тронь бабуль, господь с ними, пусть едут, старые. — Я их чую, — говорила она Томке про безбилетников, — иной раз такой бывает, уже в возрасте, вальяжный да мордастый, в нутриевой шапке, еще и на переднем сиденье развалится, хам, а купить билет жмотится, думает, пару остановок и так проеду. Я бы с таких десятку брала. И то мало. Штрафовать их легче всего, они шума опасаются. Говорят даже: «Да ну ее, квитанцию», а я нарочно громко отвечаю: — «Нет уж, примите, мне ваш рубиль ни к чему». А бывает, зажмет монетку и держит целую остановку, вроде как сдачи ждет — а ты ему не верь, как будет остановка — штрафуй. С барышнями не церемонься, они на папиросы экономят, знаю я их. Вот ежели какая с ребеночком едет, тут разобраться надо, с ребеночком редко какая билет не возьмет. Главное, патлатых этих проверяй, сплошное

жулье без совести. Если что — меня зови, помогу управиться.

Первое время Томка и правда то и дело призывала на помощь Нюшу. Молодые, патлатые пытались с нею заигрывать, шутить, но Томка, боясь поддаться, отчаянно звала Нюшу. Нюша подходила, и требуемый «рубиль» выползал на свет божий из мрака жадного кармана. Но очень скоро Томка освоилась, и уже редко кто отваживался вступить с нею в споры: профессия наложила на ее лицо свой каменный отпечаток. Таким образом, на какой-то период жизни своей Томка, можно сказать, нашла себя, приносила пользу и получала от работы удовлетворение.

Поэтому, я думаю, пора ставить точку. Ибо эта почти водевильная история близится к концу. Мне невольно делается не по себе: такого ли конца заслуживает она, может, другого, более радостного, более обнадеживающего, тем более что Томка наконец как-то устроилась, работает, живет в отдельной комнате в общежитии, снова в свободное время шьет, лишнюю копейку отсылает Антоше, который, пока мать мытарствовала, незаметно подрос, пошел в садик. Он хорошо себя ведет, слушается бабушку, недавно выступал на утреннике в танце гномов — над железной кроватью Томки висит фотография: Тоша в бумажном колпачке со звездами и с маленьким топориком в руках на фоне новогодней елки. Прописка у нее временная, и Нюша советует ей пойти на курсы и выучиться на водителя троллейбуса: и комнату получит на законном основании, и постоянную прописку со временем. Но Томка отказывается, в парке ее уважают и неоднократно премировали, она привыкла к своей работе, привыкла к Нюше.

У Саши с Таней она бывает редко, чаще звонит. С некоторых пор Томка не может понять, что происходит с Сашей, когда он видит ее или слышит ее голос по телефону. Если Томка звонит Сомовым домой, Саша, после беглых вопросов о житье-бытье норовит тут же спихнуть жене телефонную трубку с голосом Томки, рвущимся от благодарного чувства, или, на худой конец, Мише, и все со своими шуточками-прибауточками, так ни разу и не дав распрямиться Томкиной благодарности во весь ее огромный рост. А когда Томка, сговорившись с Таней, приходит в воскресенье в гости, лицо его делается красным и растерянным, в наигранном страхе Саша машет руками на ее торт, мол, им всем мучного нельзя, даже худенькой Тане, говорит он, с упреком глядя на Мишку, уже подцепившего торт за веревочку пальцем. И все же есть в этом преувеличенном страхе что-то неподдельное, если вглядеться, поскольку Саша при виде Томки заметно краснеет и избегает встречаться с ней взглядом. «Что это с Сашей, — радостно-опасливо думает Томка, рассеянно беседуя с Таней, — уж не влюбился ли он в меня, часом?»

Нет, Саша не влюбился. Если б Тамара, которая теперь всем подружкам из своего парка рассказывает о том, что было время, когда жизнь ей казалась темным ящиком, но вот явился человек, светлый, как луч, и согрел ее измученную душу, могла бы только предположить, что мучает Сашу, вот бы она удивилась... Потому что при виде Тамары Саша испытывает не что иное, как муки совести, стыд и неловкость, как человек, который постарался отделаться от другого человека, бросившегося к нему за помощью. Но разве не он в трудную минуту явился к ней на помощь, спросила бы Томка. Про Таню, которая возилась с ней, выслушивала ее и утешала, Томка как-то не помнила, точно Таня была простым приложением к прекрасному человеку Саше. Молчаливо, скромно осуществляла Таня свою помощь, и ее доброта осталась не вполне оцененной Томкой, впрочем, даже самой Тане и в голову не приходило, что она что-то хорошее сделала для Томки: она тоже искренне полагает, что главный у них — Саня. Но Саша, сам Саша видит и знает больше Тани, он знает себя как облупленного, и именно это знание, то есть совесть, заставляет его отводить от Томки глаза. Только случайность помогла, думает Саша, остаться мне в этой ситуации с Тамарой порядочным человеком. Еще он знает, что, не растеряйся Томка тогда в первую минуту, она и без него бы вполне могла устроиться в тот же парк, выучиться на водителя. Это и Томка понимает, верно, могла бы, но дело в том, что водитель — это профессия, она ко многому обязывает, она поглощала бы слишком много времени и сил, тогда как Томку устраивает ее теперешнее подвешенное состояние, она сейчас вроде как абитуриентка, временно работает в троллейбусном парке, и все вокруг это понимают: вот подготовится, набьет себе руку девчонка, вызубрит учебники — и поступит в текстильный. Тамара решила стать модельером, кажется, уж это дело она доведет до конца, и институт упадет ей в руки, как переспевшая груша. А что бы она делала без Саши, кто бы взял ее на такую работу, кто б дал общежитие?

Может, Саша все это и сознает, но ему от этого не легче. Он не обольщается в самом себе. На какие-то порывы доброты он еще способен, но только на порывы, поскольку в них участвует лишь самая доступная, верхняя часть души, а на глубине ее есть такое, что пусть про это лучше никто не знает. Он ведь что? Он был простым посредником между Томкой и Головановым, о котором когда-то писал очерк ко Дню работников коммунального хозяйства. Он хорошо помнит свою неуверенность и даже страх, когда разговаривал с Головановым по телефону, — ему оставалось лишь рассчитывать на добрые чувства

своего собеседника и его уважение к прессе. Но скажи Голованов тогда ему: «Извините, Александр Петрович, ничем не могу помочь», — с каким бы, наверное, нетерпением, переходящим в ярость, начал бы Саша относиться к Томке, если бы она не додумалась вовремя смотать удочки... Он отыскал бы в ней тысячу недостатков, обвинил бы ее в распущенности, лени, он бы не знал, как избавиться от нее, на чьи плечи переложить заботу о ней. Так что незачем преувеличивать роль личности Саши в истории Томки, как бы ни была соблазнительна мысль об извечной человеческой взаимовыручке: все это есть на земле, но, если человек сам до чего-то не додумается, ему никто не поможет, ничья естественная и глубокая самоотверженность. Человеку можно только протянуть руку, помочь осмотреться, но не вечно же тащить его за уши по тернистому пути жизни. И когда Томка говорит: «Что бы я без вас (уголком сознания подразумевая и Таню) делала, дорогие мои!» — Саша опускает глаза, и кусок торта застревает у него в горле. Ведь ему все-таки хочется быть, а не только казаться, цельным человеком, таким, как его отец, который всегда поступает так, как велит душа, а не какие-то привходящие соображения. Саша видит в Томке самого себя, издерганного работой и непростыми отношениями со многими людьми, уступающего там, где нельзя уступать, и отстаивающего изо всех сил то, за что можно не бороться. Но что с человека взять, в конце концов? Только то, что в нем заложено, что он готов оторвать от себя — время, силы, душевное участие, не больше. Копнись тогда Томка в Сашину душу поглубже, может, как он сам учил ее, может, она бы обнаружила, что за плодородным слоем лежат километры глины? Но не стоит производить раскопки в другом, когда перед тобой лежит свое невозделанное поле, спасибо Саше и за то, что этот слой в нем есть, за него и уцепилась, из него и выросло хорошее чувство Томки к человеку и надежда на него.

Но продолжать рассказ о Томке можно бесконечно, так что вернемся к точке, которую все же надо поставить, эта точка, вернее, восклицательный знак поставлен в конце Томкиной истории самой жизнью.

Однажды в хмурый ноябрьский день, когда туманный воздух особенно темен и тускл, Томка и Нюша совершали маршрут от Казанского вокзала к улице Яблочкова. Подошел троллейбус, и они занялись своим привычным делом. В салоне было тихо и свободно, измученные затяжной осенью пассажиры рассеянно смотрели сквозь текущий по стеклу дождь на мокрую Москву. И вдруг до нее долетел голос, который показался ей знакомым.

— Да я только что сам хотел...

— Хотел, да вспотел, — отрезала Нюша, — плати, сынок, штраф.

Томка оставила в покое женщину, отчаянно разыскивающую в двух сумках билет, и пошла на голос — еще не веря, только предполагая... Она сделала всего несколько шагов, кинула взгляд и сразу все поняла и увидела, ничуть не дрогнув и не удивившись. За считанные секунды она поняла, как далеко ушла от той девочки, которая, нащупывая в сумочке липкий пакетик изюма в шоколаде, бродила между спящими людьми на Казанском вокзале, от той, которая подглядела, как один парень схватил с жестяной тарелочки сайку, от той, которая торжественно отмечала лучший день своей юности в ресторане «Долина». Как далеко ушла она и от молодой женщины, катившей коляску по булыжной мостовой тенистого городка, которая нараспев читала стихи в маленьком зале литобъединения, которая ждала до глубокой ночи мужа, прислушиваясь к тарахтенью лифта и мечтая собрать все эти часы ожидания в год жизни и вычеркнуть из нее этот тягостный год, чтобы ожиданий не было и в помине, а Паша всегда был при ней. Рассказывая всем и каждому про свою судьбу, она рассказывала совсем другую историю, чем та, что произошла на самом деле, хотя ничего не присочиняла, никого не пыталась ввести в заблуждение, герои были те же, факты — те самые, но все представало в другом свете, пронизанное вовсе не той музыкой. Эту же повесть она никогда не вспоминала, и вот теперь она встала перед Томкой во весь свой рост, шелестя всеми своими страницами, когда она сделала несколько шагов к самому ее началу, к оглавлению, первому абзацу, и ноги у нее подкашивались от тяжести первого тома ее жизни, который должен был вот-вот захлопнуться. Вот она, первая иллюстрация, портрет человека с пририсованными ребяческой рукой усами, мускулами, эполетами...

— Нет у меня с собой денег, бабуль, — примирительно сказал Паша, — прости уж на первый случай за-ради бога...

— Бог, может, простит, а государство не прощает тем, кто его обманывает. Плати, сынок, штраф.

— Говорю тебе, нет у меня мелочи!

— Мне не мелочь нужна, рубиль подавай, а то в милицию поедем!

— Некогда мне в милицию, я и так опаздываю!

— Это твое дело, сынок, а вот я никуда не тороплюсь. Товарищ водитель, переднюю не открывай.

Томка подошла к Нюше, тронула ее за плечо.

— Возьми с меня, — протягивая ей бумажку, тихо сказала она, — у него правда нет денег.

Паша посмотрел на нее, и лицо у него вытянулось.

— Здравствуй, Тамара, — пробормотал он.

Нюша подозрительным взглядом посмотрела на Томку и, что-то поняв, отмахнулась от ее рубля и пошла к выходу.

Постарел Паша, постарел. Томка смотрела в него как в зеркало и видела себя. Это она жила чужой жизнью под чужой крышей, писала заимствованные стихи, думала не своей головой. Все на Паше (в этом-то она была уверена) было чужое: меховой полушубок, купленный не на заработанные деньги, пушистый длинный шарф, ондатровая шапка, и весь он раздобрел на чужих харчах и немного поседел от надуманных переживаний. Томка отвела взгляд, перевернув последнюю страницу, и двинулась следом за Нюшей. Паша вскочил и схватил ее за руку.