Прежде, чем умереть

Мичурин Артём Александрович

— Так они не мои?

— Ты их позаимствовал.

— Трофеи?

— Можно и так сказать. Вообще-то у тебя была ВСС.

— Вот! — как током меня ударило. — Точно! Из башки вылетело, а руки-то помнят, руки-то не обманешь! Крошка моя, — прижал я к плечу фантомный приклад. — Её же, когда держишь, сердце радуется, крохотная, лёгонькая, красавица. А стреляет как. Пыщ-пыщ-пыщ, пыщ-пыщ-пыщ — услада для ушей. Не то что это... — покосился я на массивный приклад карабина.

— Раньше ты не был таким романтиком, — усмехнулась Ольга.

— Да. А кем был?

— Ну, прагматиком,

скорее. Говорил, что стволы — инструмент, и относиться к ним надо соответственно, то есть бережно, но без фанатизма.

— Херня. Понты галимые. Наверное, суровым хотел казаться. Да я души в своей винтовке не чаю. Куда она делась?

— А сам как думаешь?

— Эти суки... Они её забрали. Верно?

— Вернее некуда. А ещё у тебя был «Пернач», его тоже забрали.

— Бля... Я с них шкуру спущу. Накачаю пидоров хмурым и освежую заживо, — меня начало слегка трясти, когда речь зашла о свежевании, я представил, как берусь за край надреза, просовываю пальцы глубже, в тёплую сочащуюся кровью рану, оттягиваю неохотно расстающуюся с мясом кожу, и с влажным треском сдираю её с красно-белой плоти. Это была приятная дрожь, что-то сродни экстаза. О да, я так уже делал, много раз, я знаю как, я хорошо это умею, я люблю это. — Я... садист?

— Что? — резко обернулась Оля.

— Садист. Это тот, кому доставляет удовольствие чужое страдание.

— Ты никогда раньше не применял к себе такого определения. Это часть твоей работы — доставлять людям страдания.

— Но ведь я люблю свою работу?

— Определённо.

— А тебя...? Я когда-нибудь доставлял тебе боль, физическую?

— Нет, Кол. Ты, конечно, чудовище, жестокая аморальная тварь и почти Антихрист, но не подонок. Меня ты ни разу пальцем не тронул.

— Это странно.

— Почему же?

— Ну, ты красивая девка, я вот даже сейчас, с дырявой башкой, гляжу на тебя, и не прочь бы присунуть...

— Эй! — она развернула лошадь и преградила мне дорогу. — Между нами ничего такого нет. Понял?

— Ты не дала мне закончить.

— Закончить что?

— Мою мысль. Я бы поставил тебя на четвереньки, намотал бы твою роскошную косу на кулак и отодрал бы во все щели, слушая, как ты воешь от боли. Просто мысли вслух, — пожал я плечами.

— Знаешь, раньше ты своими мыслями делился с гораздо меньшей охотой, и теперь я понимаю, что мне это нравилось.

— Не вижу причин держать всё в себе. К тому же... Сколько мы уже вместе? Дохрена. Тебе сейчас двадцать. Ты всерьёз полагаешь, что последние пять лет я смотрел на тебя, как на дочь и питал исключительно платонические чувства? Женщина, ты в своём уме? Да я наверняка вился вокруг, как кобель, а если и сдерживался, то только потому, что представлял себе твою милую мордашку, доводя очередную бордельную девку до полного изнеможения. Очнись и пойми, наконец — если на тебя смотрит мужик, он точно хочет тебя выебать. Скажи спасибо матушке-природе, многие о подобном только мечтают. Хотя, ты, вроде, не дура и должна пользоваться этим на всю катушку. И, знаешь, учитывая вышеизложенное, немного обидно, что меня ты держала за какого-то бесчувственного мерина. Нет... Нет, бля, не немного, до усрачки обидно, это какая-то несусветная жестокость.

Мне жаль прежнего меня, — обнял я себя за плечи. — Боже, слёзы наворачиваются.

— Закончил ёрничать?

— Нет, у меня есть ещё интересные темы для обсуждения.

— Хватит, — вскинула она руки, — давай порционно. Договорились? Мне ещё это надо переварить. Кол, ты...

— Что?

— Нельзя вот так вываливать на людей всё, что о них думаешь?

— Почему. Хочешь, чтобы я тебе врал?

— Не врал, но... Это так не делается.

— Во-первых, признайся, тебе польстило услышанное. Во-вторых, я готов врать врагам и дуракам, а тебя я ни к одной из этих категорий не причисляю. Я доверяю тебе. Ведь мы очень близки. Да?

— Разумеется, — улыбнулась Оля почти смущённо.

— Славно! Расскажи и ты, что у тебя на уме сейчас, поделись со мной своими мыслями. Тему соития временно оставим, перевари её как следует. Я вижу, она тебя зацепила. А пока давай лучше поговорим о том, почему на прикладе моего СКС нацарапано «Дуся», и почему эта Дуся вызывает во мне странные противоречивые чувства. Чей это карабин?

Улыбка на лице Ольги застыла, будто восковая:

— Одного отшельника, который жил в лесу. Мы наткнулись на его избушку по дороге.

— Он мёртв?

— Да.

— Его убил я?

Ольга кивнула и продолжила:

— Тебе пришлось, он напал первым.

— Из-за чего?

— Ну, — перевела Оля похолодевший взгляд на СКС, — ты забрал карабин, а с ним связаны воспоминания. Он принадлежал дочери отшельника.

— Дусе...

— Да. Старик схватился за обрез, и был убит.

— Хм. Кажется, что-то припоминаю. Но не могу отделаться от мысли, что это не вся история. Уж больно странно... — коснулся я выцарапанного на прикладе имени.

Ольга подъехала ближе и сняла с шеи «Бизон»:

— Держи, а карабин я возьму, мне привычнее.

— Вот как? А чего сразу не махнулась?

— Не думала, что он тебе так не нравится. Бери, — тряхнула она ППешкой.

— Н-н... Нет. Знаешь, я к нему привязался, оставлю.

— Бери, говорю, — не отступала Ольга, и в этот раз выложила на стол аргументы повесомее: — Не с твоим плечом из СКС шмалять.

— Я могу и с левого...

Не дав договорить, она нацепила мне на шею «Бизон» и вытащила карабин:

— Ты мне нужен напарником, а не обузой.

— Ну ладно, как скажешь, как скажешь...

Больше зимы я ненавижу только ноябрь с его — сука — промозглостью. Редко какое слово так идеально подходит для определения той гнуси, которая зовётся ноябрьской погодой. Сырость, холод и гниль.

Лошади, ступая по заиндевевшему подлеску, ломали копытами его ледяную коросту и скользили по мокнущей, словно гнойная рана, земле. Мы двигались по просеке, которая, если верить Ольге, должна была вывести нас к трассе М-5, а та, в свою очередь, прямиком к Жигулёвску и его злополучной плотине. Ну как «прямиком», не совсем, конечно. По карте выходило, что пилить до следующего островка гибнущей цивилизации нам плюс-минус восемьдесят километров. На сраных лошадях по сраному ноябрьскому лесу. Уже к полудню я начал сомневаться, что рикошет пули Чабана от моего черепа — удача.