Пристав Дерябин (Преображение России - 4)
Шрифт:
А потом как-то само собою вышло, что они пошли под руку, и Надя увидела бюст Пушкина, стоявший посредине улицы, не делая, впрочем, ее непроезжей. Это ее поразило, хотя и не могла она не знать о том, что Пушкинская улица от этого бюста и получила свое название. Когда они подошли к «Пале-Роялю», ей представилось, что высокая Наташа Гончарова идет по той же улице под руку с низеньким по росту, но величайшим по таланту поэтом куда-то дальше…
— Ну, вот мы и у цели, — выразительно сказал Сыромолотов, усаживая ее на диван, и она видела, как он, будто
И потом, было ли действительно в этом этюде что-то ошеломившее ее, или произошло это от других причин, но она начала чувствовать себя как в тумане, чуть только взглянула на этюд. Главное, что ей тут же представилась вся картина в целом, и она сама с красным флагом в руках как раз против этого вот огромного пристава на огромном вороном коне. И точно так же, как в первый раз в мастерской художника, когда смотрела она на его картину «Майское утро», совершенно непроизвольно глаза ее отяжелели от слез, и она почувствовала, что слезы текут по ее щекам, но не вытирала их…
Их вытер, своим лицом прижавшись к ее лицу, Алексей Фомич, руки которого охватили как-то сплошь все ее тело — так ей показалось. Она стала для себя самой просто как бы частью его, этого могучего человека, и то, что он прошептал ей на ухо, отдалось во всем ее теле как электрический ток:
— Надя, хотите стать моей женой?
Она ничего не в состоянии была ему ответить. Только прижалась к нему, как могла крепко, а он повторил так же на ухо ей:
— Хотите стать моей женой, Надя?
— Разве я… вас стою… Алексей Фомич? — почти плача, но сама не замечая этого, сказала она шепотом.
— Стоите, — ответил ей он, прижимаясь к ее розовому горячему уху губами.
— Вы — огромный художник… а я… девчонка, как все… — шептала она, поднимая на него глаза.
— Нет, вы — особенная, Надя, — сказал он вполголоса и поцеловал ее в мокрые губы крепким и долгим поцелуем, почти ее задушившим.
И потом целовал все ее заплаканное лицо, и шею, и грудь.
И в этот день Надя Невредимова стала женой художника Сыромолотова, и было решено между ними, что мастерскую из Симферополя еще до осени необходимо перевезти в Петербург, где будет создаваться картина «Штурм Зимнего дворца».
Провожая перед вечером Надю домой, Сыромолотов нанял извозчика, поднял ее и усадил в пролетку, как ребенка, а подъехав к дому, в котором она жила, он точно так же хотел на руках внести Надю и в ее комнату, но она почему-то этому воспротивилась и убедила его на том же извозчике вернуться в «Пале-Рояль».
Так как Алексей Фомич обычно держал данное слово, то на другой день в три часа повез копию с этюда Дерябину.
Тот встретил его словами:
— А я только что звонил по телефону в гостиницу, и мне сказали, что вас нет, что вы ушли… Здравствуйте! Садитесь!
— Как видите, пошел я к вам же, но прошу иметь в виду, не просохла картинка как следует, — сказал Сыромолотов, —
— Угу, — неопределенно отозвался Дерябин, разглядывая холст, взятый за края обеими руками. Он отодвинул его на всю длину рук, потом приблизил к глазам, из которых левый сильно прищурил, точно собрался выстрелить из винтовки, снова отодвинул, наконец сказал нерешительно:
— Мне кажется, что есть сходство… Я, конечно, не видал себя в зеркале на своем Черкесе, но у меня ведь есть фотографии — можно сопоставить.
— Ну вот, видите, — фотографии! — воскликнул Алексей Фомич, точно это удивило его чрезвычайно.
— Здесь я, конечно, живее, чем на фотографиях, — продолжал Дерябин, рассматривая себя на холсте. — И мне кажется, что похож.
Потом он улыбнулся по-своему — не то снисходительно, не то покровительственно, и добавил:
— Да и как же было вам не достичь сходства? Вы — художник известный, профессором живописи были, значит и других учили, как им добиваться сходства… Только вот тут, за моей фигурой что-то у вас вышло неразборчиво.
— Это — фон. Я его делал по памяти, — объяснил художник.
— А может быть, присядете там на дворе на часок, чтобы сделать его как следует? — Дерябин сказал это таким тоном, как будто не просил, а приказывал, и художник еле сдержался, чтобы ответить по виду спокойно:
— Во-первых, я не взял с собою ящики с красками, а во-вторых, зачем это? Совсем не нужно!
— Почему же собственно не нужно? — осведомился Дерябин.
— Потому что он будет тогда лезть вперед, и, пожалуй, зритель может обратить на него больше внимания, чем он того заслуживает…
Сыромолотов хотел было добавить еще два-три слова о фоне в картине, но Дерябин был уже удовлетворен: заслонять себя фоном он, разумеется, не мог бы позволить. Он сказал:
— Пожалуй, вы правы… Только вот что бросится всякому зрителю в глаза: сделано это мастером, а каким именно? Он меня спросит, я ему отвечу, а где же мое доказательство?
— Вы хотите, чтобы была моя подпись?
— А вы как будто не хотели ее поставить?
— Нет, просто у меня нет обыкновения ставить свою подпись на небольших вещицах, — объяснил Сыромолотов, заметив подозрительность и в глазах и в голосе Дерябина. — Красок же и кисти я не захватил… Могу, впрочем, подписаться и карандашом — это будет даже оригинальнее.
— Хотя бы чем-нибудь, — разрешил Дерябин, и Алексей Фомич вынул карандаш из своего альбомчика, а Дерябин сосредоточенно смотрел, как он в правом углу холста, где было почти чистое от красок место, отчетливо вывел «А.Сыромолотов».
— Ваше имя-отчество? — Прошу простить, что не знаю, — пробасил Дерябин, а когда художник ответил, то он почему-то повторил: — Алексей Фомич? Так. Буду помнить.
Потом побарабанил слегка по столу пальцами и заговорил с видимым усилием:
— Так вот, Алексей Фомич, всякий труд должен быть оплачен — у меня уж такое правило… хотя я и полицейская крыса.